Геннадий Черкашин - Бриг «Меркурий»

Мальчик стоял на баке и смотрел, как матросы рядом с большим телом старого канонира дяди Артамона кладут лёгкое и невзрачное тело бывшего новгородского мужика из села Глубокое, российского матроса Гусева.

Возле Феди стоял осунувшийся, в обгорелом сюртуке мичман Притупов. Это он, как только наступила передышка, вспомнил о Гусеве и послал людей освободить матроса, в надежде, что он ещё жив, но чуда не случилось. И, глядя теперь на его бездыханное тело, Притупов вспоминал, как изуродованного линьками матроса доставили на корабль, и как фельдшер просил не брать его, и как он отказал фельдшеру, и как совсем недавно, в своей каюте, хотел избить матроса за непочтительность, — и запоздалое чувство раскаяния жгло ему сердце.

Тела погибших накрыли брезентом, и каждый из присутствующих подумал, что ещё сегодня кто-то из них тоже найдёт здесь своё последнее пристанище. «Реал-бей» уже подошёл на расстояние пушечного выстрела, но погонные пушки молчали, и барабаны тоже. Баталёра ко мне! — распорядился Казарский. — По чарке водки матросам.

Засвистели серебряные боцманские дудки, играя привычный сигнал.

— Не дали нам сегодня пообедать бусурмане, — добродушно проговорил Иван Петрович Прокофьев. — Давайте и мы, господа, выпьем с матросами по чарке, кто знает, когда ещё доведётся.

Все непроизвольно бросили взгляд на шпиль. Пистолет лежал на месте, темнея воронёной сталью.

— Больше половины пороха уже пожгли, — сообщил Новосильский.

Скарятин улыбнулся.

— Сколько бы ни осталось, для последнего случая хватит. — Он поднял руку и поманил баталёра, который из медного бачка разливал водку. — Ну-ка и нам по чарке, братец.

— С превеликой радостью! — гаркнул круглолицый матрос пятого года службы Гриднев, которому ещё не доводилось слышать, чтобы господа офицеры пили из одного бачка с матросами, и, боясь, как бы они не передумали, он поспешно зачерпнул кружку и протянул её капитану со словами: — Не побрезгуйте, ваше высокородие.

Матросы, которые отдыхали на палубе, прислонившись спиной к фальшборту, стали приподниматься, чтобы лучше увидеть, как их командир выпьет водку из матросской кружки. Да, за таким командиром они готовы были идти и в огонь и в воду.

А он, осушив кружку до дна, вдруг почувствовал сильное желание что-то хорошее сказать этим усталым, задымлённым, потным людям, которые с такой ребячливой доверчивостью сейчас глядели на него, своего капитана. В отличие от других офицеров и капитанов он никогда не муштровал своих матросов, делая из них проворных «чертей», не надрывал на тяжёлых работах и не прописывал спускать с них шкуру вымоченными в солёной воде линьками. Но любил ли он этих людей?

Нет, наверное. Он должен был честно это сказать самому себе сейчас, перед новым боем с линейным кораблём. Этот бой мог стать последним боем в его жизни, рассчитывать, что бригу снова так же повезёт, как в первый раз, было бы слишком, но он знал, что и на этот раз все они будут драться до последнего, до той минуты, когда кто-то из офицеров поднимет со шпиля пистолет.

Да, раньше он не задавал себе подобных вопросов, но сейчас, после всего пережитого, перед лицом смерти, он мог стать перед ними на колени, чтобы сказать, как он преклоняется перед их скромным мужеством, терпением и выносливостью и как он счастлив командовать ими. И Казарский заговорил.

— Знаю, — говорил он, шагая вдоль борта и вглядываясь в простые мужицкие лица, какие в обилии встретишь и в Малороссии, и в сёлах Белой Руси, и на Смоленской, Московской, Курской земле, и на Рязанщине, и на Волге, — что каждый из вас, не дрогнув, готов сложить голову за честь Отчизны нашей и российского флага! Будь у турецкого султана такие матросы, как вы, — не ведать ему горя, как не ведаем его мы, русские офицеры! Спасибо вам, братцы, за службу, но поверьте — пора умирать ещё не пришла! Мы дрались с двумя линейными кораблями, и что же — самый страшный наш противник был вынужден лечь в дрейф. Не спасовали до сих пор, не спасуем и теперь. Как говорят у нас на Руси — не так страшен чёрт, как его малюют. Верно говорю?

— Верно… Уж так… — послышались нестройные выкрики.

— А раз так, братцы, то вновь поучим басурман воевать! Бейте по мачтам и вантам! Сбивайте такелаж и рангоут! С нами бог!.. А если случится так, что придётся нам погибнуть, то подвига нашего, матросы, Россия не забудет! А теперь, братцы, за дело.

Громкое «ура», которым матросы ответили на речь капитана, донеслось до «Реал-бея». И, услышав этот крик, турецкий адмирал приказал начать атаку…

Это была неслыханная по ярости атака.

Турецкий корабль, меняя галсы, появлялся то слева, то справа от «Меркурия», и каждый раз тридцать семь пушек извергали на бриг лаву чугуна. Окутавшийся клубами едкого дыма, полыхая огненными струями, «Реал-бей» был подобен вулкану, неистовому, грохочущему, страшному.

Пятьдесят лет спустя, когда уйдёт в прошлое век парусных кораблей, отставной штурман военного флота Фёдор Спиридонов так опишет эту атаку:

«Другой корабль, продолжая сражение, беспрестанно переменял галсы под кормою брига и ужасно бил его продольными выстрелами, от которых иногда никаким движением не было возможности уклониться. Но и при таком отчаянном положении брига твёрдость и решимость храброго капитана и неустрашимой команды не могли поколебаться! Бриг, продолжая действовать всею силою своей артиллерии, успел счастливыми выстрелами повредить и на этом корабле грот-руслен, перебить фор-брам-рей и левый нок фор-марса-рея, отчего в тот же миг полетели вниз поставленные лиселя, как перышки с подстреленной птицы!.. В пять с половиной часов и этот корабль поворотил от брига!»

Было пять с половиной часов пополудни, когда удачным выстрелом «Меркурий» перебил левый нок фор-марса-рея, отчего в тот же миг полетели вниз поставленные лиселя, и белые полотнища накрыли турецких артиллеристов вместе с пушками. Вырвались из расщеплённого руслена ванты и застонал весь корабль, когда, ощутив свободу, опасно качнулась тяжёлая грот-мачта. Заплясали, задёргались над палубой оборванные шкоты и фалы, и бывшему капитану «Меркурия» Стройникову показалось вдруг, что сейчас зазвонят колокола.

Весь бой брига с турецкими кораблями провёл он на мостике «Реал-бея» и поэтому видел, как турецкий стрелок целился из длинного ружья в Казарского и как заслонил своего капитана какой-то матрос. Видел Стройников, как над головой Казарского в мачту врезалось ядро и как он упал на палубу, раненный обломком. И видел он, как затем поднялся Казарский и, перевязав себе голову шейным платком, продолжал командовать своим судном как ни в чём не бывало. А теперь Стройников видел, как уходит «Меркурий»…