Евгений Ельчин - Сталинский нос

— Товарищ старший лейтенант, — говорит Щипачев. — А что с мальчишкой-то?

— Государство позаботится, — хрипит офицер. — Утром его заберут.

— Ну, это хорошо, — говорит Щипачев. — Мы тогда вещички перетащим?

Офицер ему на это ни слова. Тут Щипачев встал как вкопанный, и я ему в спину лбом врезался. Он даже не обернулся. Я к двери, а двое с папой уже вниз по лестнице сапогами грохочут.

— Папа, папа, подожди!

Офицер сердито глянул на меня и дверью как шарахнет, чуть по носу не въехал. Пытаюсь открыть дверь — как назло, замок заело. Пинаю дверь, но она не поддается. Бегу к окну. Там, во дворе, оперативники папу в машину пихают и дверцей хлопают. Взревел мотор, шины по снегу крутанулись, автомобиль рванул и на повороте светом фар прямо по окнам ударил. Заиндевевшее стекло вспыхивает, ослепляет меня на мгновение, а когда я опять вижу двор, машины уже нет.

Двор вдруг поплыл, стал таять перед глазами.

Я потер глаза, пальцы стали мокрые. Хорошо, что папа меня сейчас не видит, будущим пионерам слез лить не положено.

В глубине квартиры кто-то метлой по полу проехал. Метет среди ночи. Прислушиваюсь. Точно, из нашей комнаты. Я туда. Вижу, дверь нараспашку, а внутри жена Щипачева пол подметает. Вот ведь какая заботливая, встала с постели, помогает убраться.

— Давай по-быстрому, Вася, — говорит. — Пока они не передумали.

Это она Щипачеву. Он тоже уже в нашей комнате, расстелил простыню, еще в пятнах от папиного пота, и бросает на нее наши вещи. Заметил меня, улыбнулся криво. Потом схватил простыню за уголки, узлом повязал и волочет в коридор Там куча нашего добра — теперь не добро, а мусор, конечно.

На меня Щипачевы ноль внимания. Потащили свои пожитки в нашу комнату. Старенькая бабуля ножками засеменила, подушку под мышкой принесла. Несут мебель, кровати стелют и спящих детей переносят и укладывают. И все так быстро, я даже не успел расстроиться, что мне теперь с ними в одной комнате жить. Хочу зайти, а Щипачев в дверях стоит, меня не пускает и вредно усмехается.

— Твой отец арестован, — говорит. — Не место тебе здесь.

Я стою, ни туда ни сюда, не знаю, что делать, а он отвернулся и закрывает дверь.

— Ему в детском доме лучше будет, — говорит он жене. — С другими ребятами.

И защелкнул замок.

Я ночью во дворе один в первый раз. Темно. Снег. Ветром так и режет. Иду под арку, выглядываю на улицу. Ну хотя бы один гражданин был. Ни души. Бояться, конечно, нечего, но все равно неохота туда выходить. Шагнул обратно во двор, гляжу вверх на наше окно. А там темно. Щипачевы уже спят, им в нашей комнате тепло и уютно. Завтра они выкинут наши поломанные вещи. Это не важно, вещи не имеют значения. Мы с папой принципиально против личной собственности. При коммунизме личной собственности не будет. Но все же как-то жалко.

Я, конечно, могу вернуться в квартиру и переночевать на полу в кухне. У плиты, наверно, будет тепло, она еще не остыла, на ней весь день готовили. Плита у нас в кухне чугунная, с двенадцатью конфорками — по одной на каждую семью. Когда мама умерла, мы завели примус, чтобы в комнате еду подогревать. А конфорку свою уступили Щипачевым, им нужнее, столько детей кормить. Может быть, папа это и имел в виду, когда сказал, чтобы я Щипачеву ни о чем ни слова, а то он все себе на пользу обернет. Сначала вот мы ему конфорку отдали, а теперь он у нас комнату забрал.

Хотя зачем мне комната? Не у всех есть комнаты. У Ольги Борисовны нет, она живет в закутке возле уборной. А Семенов спит в коридоре за занавеской, и никто не жалуется. Тут мне сразу полегчало. Поживу-ка я на кухне, пока папа не вернется. Кому я помешаю?

Бодрым шагом иду обратно к подъезду и замечаю в снегу следы от шин автомобиля, что папу увез. Сначала я хотел через следы переступить, а потом передумал. Ну нет, думаю, идти назад в теплую квартиру — это слабость, недостойная будущего пионера. Ясно же, что папу взяли по ошибке. Вот Сталину скажут — им там всем на Лубянке достанется.

Хотя когда еще Сталину скажут? Он человек занятой, о каждом гражданине лично заботится, а нас по всей стране миллионы. Может, и не скажут ему до утра. Может и целый день пройти. Неизвестно. А папе завтра ровно в полдень на пионерской линейке быть нужно. Нельзя терять ни минуты. Я товарищу Сталину все сам расскажу.

Красная площадь замерзла, брусчатку черным льдом покрыло. Ни души. Холодища. Разбегаюсь и скольжу по льду, так быстрее и интересней. Под ногами кремлевские звезды мелькают, рубинами горят. Очень красиво. Кабинет товарища Сталина там, в Кремле. Все его окно знают, в нем свет горит всю ночь напролет. Великий Вождь всегда на посту.

Представляю себе кабинет Сталина. Вхожу. Он сидит за столом, курит трубку. Увидел меня, нахмурился: чего работать мешаешь? А я ему под козырек и докладываю: «Нельзя терять ни минуты, товарищ Сталин! Папу арестовали». Он хватает телефонную трубку: «Особый отдел! Это что у вас за безобразие? Отец Саши Зайчика в лапах предателей! Срочно принять меры!»

Но на самом деле получается не так. Когда часовые у Кремля меня видят, они бегут наперерез, что-то кричат и за пистолетами в кобуры лезут. Один въехал прямо в меня. Ругнулся, изо рта пар валит, и тычет в меня рукавицей. Я раз ему под руку, и бегом. Он свисток в рот и свистит, а ему другие свистки отвечают. Откуда же их столько набежало? Другой с пистолетом поскользнулся и упал; ба-бах! — его пистолет выстрелил. Хорошо, не в меня. Вдруг вижу, на площадь черная машина выворачивает и фарами по мне, как будто пополам режет.

Я так от бега запыхался, что теперь по лестнице чуть не ползком. Ну и навоображал я себе! Будто каждый дурак может вот так заявиться в Кремль к самому товарищу Сталину. А как же враги? Вредители? Напряженная международная обстановка? Папа прав: где моя бдительность? Несерьезно это, безответственно.

Квартира тети Ларисы на пятом этаже. У двери, под кнопкой звонка, таблички с фамилиями. Рядом с фамилией ее мужа накарябана цифра девять. Значит, к ним девять звонков. Я потянулся к звонку, но кнопку не нажал. Не хочу, чтобы тетя Лариса вскакивала с постели, волновалась, считала звонки, думала, кто это пожаловал в поздний час. Решил сесть на ступеньку, отдышаться. Сел, и вдруг дверь нараспашку. Стоит тетя Лариса с малышом на руках, а малыш из-под одеяльца смотрит на меня с любопытством.

— Так я и знала, — шепчет она. — Его арестовали, да? Арестовали?