Ирина Богатырева - Луноликой матери девы

Тут и я увидела впереди, возле отвесной стены, трех коз. Рожки у них были небольшие, узкие головки на гибких шеях, светлые уши чутко ловили ветер. Спины серые с черными ремнями по хребту. Они щипали еле заметную на камнях траву, то и дело поднимая головы.

Очи присела, снимая лук. Потом прислушалась и указала мне на звук. Среди свиста ветра и далекого гула реки я ясно различила грохот скатывающихся камней и удары. Очи показала жестом, что где-то за хребтом бодаются козлы.

Козы были далеко и против ветра. Очи прикинула расстояние, но не достала стрелу. Я поняла, что она пойдет дальше, чтобы стрелять наверняка. Я спросила ее жестом, оставаться ли мне здесь. Она медлила, соображая, потом показала, чтобы я шла выше, огибая склон. «Зачем?» — спросила я кивком. Она показала, что подберется ближе, но если ей не удастся убить сразу, раненая коза побежит наверх и я успею ее поймать.

Мы стали расходиться: я забирала выше, Очи спускалась вниз. Я шла так, чтобы все время видеть самую молодую козу, на которую указала Очи. Я не спускала с нее глаз и пыталась понять, куда пустится она, спасаясь. Чутье подсказало мне место, где остановиться.

Оттуда было видно, что склон немного прогнут, как блюдо. Коза и Очи были на одном крае, я — на другом. Мне было видно, как целится Очи, и если б зверь был теперь ранен, он бежал бы к центру, и я, спрыгнув вниз, успела бы его поймать.

Я стала прослеживать путь для себя и для зверя и вдруг обнаружила, что охотника здесь не два, а три: ниже, еле различимый лунной окраской среди камней, из расселины целился царь. Он выслеживал ту же козу, что и мы. Его тело, спокойное в своей силе, недвижное, казалось мне призраком, тенью, духом горы.

Я оцепенела.

Очи он не видел. И она не видела его. Их разделала гряда камней, ветер дул обоим в спину. Но я отлично видела его и не могла отвести глаз, хотя знала: сейчас он почует меня, сейчас посмотрит, и с этого мига я, а не коза, стану его жертвой: охотники говорят, кто встретится с барсом взглядом, того он найдет, пусть даже через много лет. Но он не поднимал головы: медленно, еле заметно, он двигался по склону, будто тень перетекала между камней. И тут краем глаза я различила, что Очи целит стрелу.

Сердце во мне обмерло: если б она ранила барса, это значило бы смерть не только нам с нею, но и всему люду. Я хотела встать, замахать руками, но не могла: я уже видела себя глазами барса, ощущала свое тело спокойным и сильным, ощущала, что смерть спит у меня на кончиках лап, и почуяла ту нить, что натянулась между зверем и зверем, между царем и его жертвой. Это миг, когда их жизни сплетены воедино. И вот он прыгнул, коза успела сделать два скачка, и они покатились, посыпались камни, бросились спасаться другие козы, а я была барсом, и я была жертвой, я видела, что жизнь едина, что из одного сосуда в другой перетекает она, чтобы не кончиться никогда…

В тот миг я поняла ясно: нет смерти. Вот жизнь одна другою жизнью станет, как на плечах у охотников рисуют вечное вращение хищника и жертвы, — а смерти нет.

— Ал-Аштара! Ал-Аштара! — звала меня Очи через ветер. — Я убила! Одной стрелою убила! Идем, мне не поднять!

Я открыла глаза — ни барса, ни коз. Очи стояла с добычей. Я поднялась на ноги, но оступилась и скатилась по камням. Очи поймала меня.

— Ты живая? — спрашивала она, но я не чуяла боли. — Идем, мне не поднять.

Коза была мертва: стрела попала ей в основание шеи, она смогла сделать два прыжка, но Очи сама настигла ее и перерезала горло. Я смотрела на дичь так, будто она была камнем, и не чуяла радости. Тяжелое чувство, истоков которого я не знала, поселилось во мне.

Перекатывая, мы дотащили козу до расселины и бросили вниз. Я все оглядывалась, но ни следа барса не удавалось заметить. Был ли царь, нет ли? Я не поняла, а сердце молчало, сердце словно притупилось, предощущая беду.

Как куль, упала мертвая туша на камни. Прыгая, мы спустились за ней, и Очи принялась свежевать.

— Хорошо упала, морду разбила, — говорила она довольно. — Камка поверит. Даже если догадается, поверит, козлятины захочет. А мы теплую кинули, все мягкое стало. Те, спишь, Ал-Аштара? Помогай, нам бы до темноты успеть! Буря идет.

И правда: снег приближался. Ветер рвал воздух, хотя в расселине было пока тихо. Я стала помогать, не чуя на руках жара свежего мяса. Вдвоем мы сняли шкуру, очистили кости, кинули их, а куски мяса и сладкие внутренности уложили в кожу. Взявшись за два конца, как могли, потащили. Вышли из расселины, почти скатились по откосу вниз и поспешили назад.

Шли мы быстро и ближним путем: по реке к лесу, а там, спрятав горит и подобрав силки, Очи повела меня без буреломов. Еще не спустилась тьма, а я уже узнавала деревья, и скоро мы были на месте. Девы собирались к огню. Над ним висел котел с водой, но Камки рядом не было.

— Как хорошо! — воскликнула Очи. — Успеем сварить. — И, не отвечая на вопросы, возгласы дев и похвалу нашей охоте, она бросилась к огню и стала кидать мясо в воду.

Я опустилась на землю, чувствуя не столько усталость, сколько опустошение. Меня спрашивали, хотели узнать об охоте; я не могла найти слов и сил, чтобы отвечать. Я слышала только ветер, который нес снег с дальней горы.

Камка упала, как камень с неба. Как коршун, упала на нас, ногой опрокинула котел, вода, шипя, вмиг потушила огонь. Стало темно, девушки закричали от неожиданности и разбежались. Котел откатился, куски мяса остались лежать на земле, как камни. Камка, грозная, разящая, как война, стояла над кострищем, широко расставив ноги. Я одна осталась сидеть. Только то оцепенение, что сковало меня, не дало мне подняться и в ужасе отскочить: я смотрела на нее, как в сновидении смотрят на духа.

Ее первые слова, гневные, громкие, не коснулись моих ушей. Как во сне, видела я, что девы, услыхав ее, стали собираться вместе. Страх сбивал их, как овец. Как во сне, видела я, что Очи приблизилась и стала поодаль, вся сжимаясь и отворачиваясь, будто боялась, что Камка пустит в нее свой чекан. И только тогда стала я понимать, что все происходит по нашей вине; двери моих ушей распахнулись, и я услышала слова Камки, обращенные ко мне:

— Видя, что тот, кто поручен твоей власти, готов к преступлению, почему не остановила его? Ты знала, что нельзя совершать такого, но не помешала. Ты не вождь и не воин и не смеешь больше себя так называть!

Я молчала. Все во мне знало: Камка права. Оправданием были бы любые слова.

— Вождь несет на себе гору, тогда как на всех возложены только камни. Вождь ведает сердцем, к чему приведут поступки. Ты же смолчала. Смерти достоин твой шаг.

Я слышала, как девы ахнули у меня за спиной, во мне же все осталось спокойным. Оглушившее равнодушие отошло, с каждым словом Камки ко мне как будто возвращалась воля.