Григорий Медынский - Повесть о юности

— Папа, но это совсем ни за что!.. Все вышло нечаянно. Он маленький ростом, и я как-то случайно задел его локтем… Мало ли что случается?..

— Было бы желание, а придраться ко всему можно! — перебила его Лариса Павловна. — Но оставлять этого дела нельзя. Тебе нужно позвонить! — сказала она мужу.

— Никуда я звонить не буду! — ответил тот.

— Для сына?.. Ты же самому этому школьному министру можешь позвонить. По вертушке!

— Никакому министру я звонить не буду!

— Нет, будешь!

— Не буду!

— Нет, будешь! Будешь!

Звонить отец Сухоручко никуда не стал, и Лариса Павловна, нашумевшись и накричавшись дома, вынуждена была вести войну за своего «мальчика» одна. Она обивала пороги в роно, в гороно, требовала, плакала, угрожала и, когда в конце концов добилась своего, злорадно торжествовала победу. В семье создалось самое гибельное положение, когда у отца с матерью нет единой линии. Отец, тяжело переживший все, что ему пришлось выслушать на педсовете, имел еще раз крупный разговор с сыном и стал его ограничивать в деньгах, в пользовании машиной. Мать вступилась за сына. Пользуясь этим, Сухоручко ловко лавировал между отцом и матерью, а потом отец уехал в командировку, и тон в семье по-прежнему стала задавать Лариса Павловна.

Нельзя, впрочем, сказать, что и она совсем ничего не вынесла из всей этой тяжелой истории. Она видела, что «мальчик» ее не очень удручен неприятностями, свалившимися на него. Он продолжал перезваниваться то с Додиком, своим двоюродным братцем, то с кем-то еще, продолжал куда-то уходить по вечерам, а возвращаясь, беззаботным тоном спрашивал о результатах, достигнутых за истекшие сутки по его делу.

— Ну, как дела, мама?

А маме и без того было тяжко, мама совсем измоталась в бесконечных хлопотах, спорах и боях, и спокойствие сына тоже в конце концов вывело ее из себя. Она наговорила ему много обидных слов, а когда отправляла наконец после десятидневного перерыва в школу, напутствовала полупросьбой-полувнушением:

— Эдик! Веди себя так, чтобы это было в последний раз. Я так измучилась!..

А у Эдика тянулась между тем завязавшаяся еще на Рижском взморье и не законченная до сих пор «история» с огненноволосой Аллочкой, осложненная появлением на горизонте нового и очень опасного соперника — Валерия. Потом появилась совершенно ослепительная Марина с щедрой улыбкой и воркующим смехом, и жизнь Сухоручко еще больше осложнилась. Марине пришла фантазия «посмотреть» ресторан «Метрополь», о чем она со своей восхитительной непосредственностью поведала всем. Наглый, как американский бизнесмен, Гога Ковальчук, не задумываясь, спросил ее:

— Так условимся?

Гога был уже студентом, товарищем Додика по институту. Он беззастенчиво дерзко смотрел на Марину и потом, в ребячьей компании, сказал о ней слово, которое покоробило даже Сухоручко: «товар-девка».

Сухоручко не хотел отставать от Гоги и не мог допустить, что не он покажет Марине «Метрополь». Нужно было раздобыть деньги и машину. Деньги у Сухоручко были, но мало. Пришлось занять у Додика и кое-что продать из папиной библиотеки.

Оставалось устроиться с машиной. Конечно, можно на такси, но то ли дело персональная машина. К счастью, к этому времени приехал отец, и Эдик выпросил у него машину — сказал, что у него в школе много дел и что ему нужно спешить на баскетбольное соревнование за честь района.

Но Марина, как нарочно, долго собиралась, и у шофера не хватило времени: не довезя до «Метрополя», он остановил машину и предложил своим пассажирам пройтись пешочком.

— Там разворот трудный, а мне некогда, — сказал он.

Сухоручко заспорил, сказал что-то обидное шоферу. Тот открыл дверцу:

— Вылезайте!

Пришлось вылезти. Марина фыркнула и ушла, оставив Сухоручко одного, а шофер подал заявление в парторганизацию министерства. Отцу пришлось выдержать там неприятный разговор, и, приехав домой, он, не раздеваясь, ворвался к сыну. Когда он вошел, тот сделал быстрое движение руками и повернулся к отцу.

— Что у тебя там?

— Где?.. Ничего!

Деланной невинностью тона он пытался погасить испугавший его бешеный взгляд отца.

— Как ничего?.. Я же видел! — отец потянулся к ящику стола. — Ты что спрятал? Кому говорят? Отдай!

Сильным движением он оттолкнул сына и, выдвинув ящик, вытащил оттуда толстую тетрадь в тисненом переплете.

— Ну что?.. — стараясь сохранить тот же невинно-спокойный тон, сказал Сухоручко. — Тетрадь. Тетрадка стихов.

Отец видел ее впервые и, тут же просмотрев, поразился ее содержанием. Он знал, что сын пишет стихи и некоторые из них слышал и читал: «Баллада о журавле», «Песня о лесе». «Гимн жизни». Здесь было нечто совсем другое и не похожее: скамейка в саду и голые ветви, качающиеся на ветру, тоска и бесцельность жизни, мысли о «ней» и мечта, пережившая надежду.

После стихов — наброски прозой:

«Все мои мысли заняты Мариной. Разумеется, я думаю о многом, но о чем бы я ни думал, начиная от моих стихов и кончая футболом, — всюду вплетается мысль о ней. Настоящая ли это любовь?

Вообще я часто спрашиваю себя: что заставляет человека любить одно и не любить другого? Если я люблю мясные котлеты и не люблю рыбные, если я люблю Блока и не люблю Маяковского, то этому можно дать объяснение. Но чем объяснить, почему человек полюбил одного, а не другого?..»

«…Теперь я понял, что мое чувство к Марине таково, что я без него могу есть, спать, играть в футбол. Короче, хозяином положения стал я. Я сказал себе: она должна полюбить меня».

И дальше:

«Что это я расписался? Уж не собираюсь ли я писать дневник? Ну, а почему не доверить свои настроения тетрадке, которую всегда можно сжечь и пустить по ветру? Ведь лучший друг тот, от которого можно отделаться так, чтобы от него ничего не осталось».

— Что это за пакость? — спросил отец, поднимая на сына недоуменный взгляд.

— Мысли!.. Но они ни для кого не предназначались.

— Только для друга, от которого можно отделаться? Какой цинизм! Откуда это у тебя?

…Откуда?

Ответ на этот поздний и горький вопрос терялся в далеком прошлом и, что горше всего, неизвестно где. Нельзя же искать его в том золотом и лучезарном времени, когда краснощекий, с задорными, веселыми глазками, Эдик сидел на детском стульчике, перед ним стояла тарелка с манной кашей, и мать, молодая, счастливая, всеми правдами и неправдами старалась втиснуть ему в рот лишнюю ложку каши. Эдик упорно отказывался, и тогда отец, тоже молодой и счастливый, выдумывал разные фокусы: «А вот киска съест! Где киска? Нет, не дадим киске кашки, не дадим! Эдик съест». Эдик делал усилие и проглатывал еще ложку каши. Потом, в поисках воображаемой киски, отец лез за шкаф, под стол, под кровать, сын смеялся, и, пользуясь этим, мать впихивала ему в рот еще ложку…