Григорий Медынский - Повесть о юности

— Очень хорошо! — оказала Полина Антоновна, кинув опять на него мягкий и ободряющий взгляд.

Все как будто было ликвидировано, но полного контакта с Васей у Полины Антоновны все-таки не получалось. Может быть, здесь сказывались следы происшедшей размолвки, а может быть, просто характер Васи. Хотя и пришел он в школу уже комсомольцем, но был одним из беспокойнейших учеников в классе. С ним постоянно происходили разные приключения и инциденты. То Вася с кем-то подрался, то он кого-то толкнул, кому-то нагрубил, а то вот расплакался и ушел из школы. И никогда он ни в чем не бывает виноватым, всегда у него виноват кто-то другой — товарищи, обстоятельства, какие-то скрытые и коварные, везде подстерегающие его враги, ну и прежде всего, конечно, учителя. Послушать его, так без учителей вообще жизнь была бы совсем другая.

Он был представителем той постепенно разрушавшейся в классе теории, по которой мир делится на две неравные части: «мы» и «они» — бедные, невинные ребятишки и злые, вечно вредящие им учителя.

— А чего она? — объяснял Вася Полине Антоновне какую-нибудь очередную свою выходку против учительницы. — Я урок выучил, а мне кто-то подсказал. Чем я виноват? А она мне оценку снизила. Разве это справедливо?

— А чего он? — в том же тоне возмущения совершившейся несправедливостью говорил он в другой раз об учителе. — Я поднимаю руку, а он не спрашивает. Небось как не выучу, так тут же вызовет! А то тянешь, тянешь руку…

На уроках он вертится, перебивает учителя, подает реплики, высоко и порывисто поднимает руку, при успехе бурно радуется, при неудаче рвет бумагу, ломает карандаши, ручки или, бросив книги в парту, демонстративно смотрит в окно. Он может охотно, наперебой с другими, броситься выполнять любое поручение учителя и в то же время на его просьбу поднять упавшую у доски тряпку ответить недовольным ворчаньем:

— Все я да я!

Он вообще — как ежик, живущий в мире врагов, вечно готовый к обороне. И военная сумка, с которой он ходит в школу, и книга, и любой предмет могут стать для него орудием борьбы. А если ничего нет под руками, он выпятит вперед грудь, сделает страшные глаза и идет на врага с открытым забралом.

— Ты что?.. В лоб хочешь? А ну, давай!

После случая с тетрадью Полине Антоновне захотелось поговорить с матерью Васи. Однако на все ее приглашения он приносил ей один ответ: «мама работает», «мама не может», «мама больна». Заподозрив, что Вася просто не передает матери эти приглашения, Полина Антоновна пошла к ней сама.

— А мама на работе! — прямо в дверях, лишь только увидев учительницу, заявил Вася.

— Ну, а войти-то мне все-таки можно? — улыбнулась Полина Антоновна.

Она вошла, окинула взглядом комнату. Комната длинная, узкая, «холстиком». У одной стены две кровати, у другой — стол, небольшой диванчик; у окна другой столик с книгами, с отдельной лампочкой, — рабочий столик Васи. Над этим столиком — самодельный плакат, на нем портрет и старательно выведенная витиеватым шрифтом надпись:

«Бороться и искать, найти и не сдаваться».

— Что это? — спросила Полина Антоновна.

— Да так! — уклончиво ответил Вася.

— А портрет чей?

— А вы разве не узнаете?

— Я вижу — Циолковского. А почему?

— Так!

— Ну, если «так», пусть будет «так». Не хотите говорить — не нужно, — верная своей тактике не нажимать в разговорах, сказала Полина Антоновна. — Значит, мамы нет? Что же, она всегда так поздно работает?

— Она сегодня дежурит.

— Она у вас… — старалась припомнить Полина Антоновна, — медицинская сестра, кажется?

— Старшая медицинская сестра. В больнице.

— Хорошая работа!

— Работа-то хорошая… — как-то неопределенно согласился Вася.

— А что?

— Да ничего. Так!

Но потом Вася разговорился, и тогда оказалось, что он очень любит свою мать. Полина Антоновна улавливала в его голосе то заботливые, то теплые, то почему-то тревожные нотки.

— Да так-то она у меня сознательная! — говорил Вася, и лицо его становилось мягким, теплым. — Нервная только! — На лице Васи появлялось тревожное выражение. — Войны очень боится, атомной бомбы. — На лице Васи улыбка, мягкая, немного снисходительная. — Только не за себя она боится, — вдруг опять тревожно, почти испуганно замечает Вася. — Нет, вы не думайте! Она за людей боится. Люди, говорит, опять будут мучиться! Она вообще к людям хорошо относится, за людей страдает. Вот плохо кому-нибудь у них в больнице, умирает кто-нибудь — она ночь не будет спать, плачет даже. Или выздоровел кто-нибудь, а близких-то у него нет, ну, знаете, инвалид какой-нибудь, или старушка одинокая, или приезжий. Ну, одним словом, помочь человеку надо. Она ничего не пожалеет, свое отдаст… Вот только нервная! Больная она у меня совсем!

Полина Антоновна представляла себе мать Васи действительно больной, изможденной женщиной. Когда же та в конце концов пришла в школу на родительское собрание, Полина Антоновна увидела женщину довольно молодую, энергичную, даже красивую, с горячими, пожалуй слишком горячими, черными глазами. Они, эти глаза, в упор смотрели на собеседника и своим блеском реагировали на каждое его слово.

Полина Антоновна в это время была как раз очень рассержена на Васю за какую-то новую грубую выходку и после собрания попеняла на него его матери, Надежде Ивановне. При этом она сгоряча даже несколько преувеличила Васину вину, ожидая, как это обычно случается, сопротивления со стороны матери, защиты и оправдания сына. Но вместо этого глаза Надежды Ивановны сверкнули негодованием, и она как будто бы даже обрадовалась.

— Ну вот! — горячо проговорила сна. — У других дети как дети, а мне за своего только краснеть приходится! Ладно ж! Я с ним поговорю! Ему и за новое попадет, и за старое, и за три года вперед попадет!..

Этот разговор, происходивший после собрания, когда тебя окружают родители и нужно побеседовать и с одним, и с другим, и с третьим, естественно, получился коротким и поверхностным. Но нотка строгости, прозвучавшая в словах Васиной матери, Полине Антоновне понравилась. Редкая нотка!

Поэтому Полине Антоновне очень хотелось повидаться с нею еще раз и обо всем как следует договориться. Но та опять где-то пропала, а когда пришла, то была совсем в другом настроении. В выражении лица ее не было той энергии и решительности, которые показались привлекательными Полине Антоновне при первом знакомстве, и настроена она на этот раз была на жалобный тон.

— Ну что я с ним сделаю? И сама я… Я всей жизнью измучилась и с ним измучилась!

— А отчего это? Как по-вашему? — спросила Полина Антоновна. — Откуда у него эта неуравновешенность, растрепанность?

— От растрепанной жизни. Вот откуда! — с неожиданной злобой в голосе ответила Надежда Ивановна. — Как муж бросил меня, так и пошло! Ведь он то от меня к отцу бегал, то от отца ко мне. А от меня снова к отцу. А тут в школе кто-то из ребят подсмеялся: «Тебя, говорят, отец бросил!» Избил он тогда этого мальчишку, в кровь избил, еле отняли. Его за это из школы хотели исключить… Так и пошло! А вы говорите — откуда?.. Вот и терзаюсь! Все одна, в одни руки. А я себя не жалею, всю жизнь на сына трачу, всю себя кладу. Посмотришь теперь, взглянешь иной раз на него — жениха вырастила! А легко ли? Уж я с ним… И ругаю я его и… ну, и по-всякому борюсь с ним. А он, видите, какой! А я не хочу этого! — глаза Надежды Ивановны сверкнули опять решительным огнем. — Я не хочу, чтобы его безотцовщиной попрекали! Я хочу, чтобы из моего сына хороший человек вышел!