Григорий Медынский - Повесть о юности

— Вожжей не нашел! — улыбаясь, в тон ей ответил Борис.

— Напрасно! — сказала Ира. — Тогда, может, и в крапиву бы прыгать не пришлось!.. Впрочем, мальчишкам вечно не сидится на месте!

Но с этими осуждающими словами совершенно не вязалось выражение ее глаз: прослышав от Любашки о происшествии, она рассматривала Бориса с явным интересом.

Борису, наоборот, не хотелось говорить на эту тему, и он спросил об опытах, которые Ира производила со смородиной. Она охотно рассказала о них, но оказалось, что опытов, по сути дела, никаких не было. Просто учительница биологии достала для их школы куст какой-то удивительной смородины, с очень крупными и сладкими ягодами, и Ира с Любой решили размножить его посредством черенкования. В мечтах им с Любашкой уже виделась эта необыкновенная смородина в колхозных садах и на приусадебных участках колхозников. И вдруг из пятнадцати черенков шесть стали почему-то плохо себя вести. Отсюда — волнения, беспокойство, хлопоты с плохо приживающимися кустами: и полив, и защита черенков в жаркие дни от, прямых солнечных лучей, и мульчирование, и споры о том, что нужно сделать, чтобы ускорить образование корневой системы. Все выглядело очень просто. Но Борис ничем не выдал своего разочарования и дал Ире слово, что, когда выздоровеет, обязательно сходит с нею на пришкольный участок и посмотрит на знаменитую смородину.

Однако болезнь затянулась. Борис за это время много читал из того, что нужно было прочесть для девятого класса. Но и во время чтения и посещения друзьями и разговоров с мамой, Светланкой у него все время жила затаенная мысль: придет ли сегодня Ира? Ира приходила. Борис лежал и не знал, куда девать глаза, как скрыть свою радость. Ему было и радостно и неловко. И почему так получилось?.. К девчонкам Борис до сих пор относился с намеренным, даже подчеркнутым пренебрежением. Он слышал разговоры ребят о них, видел заигрыванья и девочек с мальчиками, но себя он всегда считал выше этого. Так же он относился сначала и к Ире. А потом что-то вдруг произошло, и она оказалась неожиданно милой и хорошей, и ее присутствие стало почему-то волновать его.

Когда Борис выздоровел, он попытался как-то раз зайти за ней вечером, — хотел позвать ее прогуляться, посидеть на Беседе. Он не знал, как это сделать, но, во всяком случае, хотел сделать это тайно, чтобы никто из домашних Иры не видел, чтобы не смеялись, чтобы не было ей неприятностей, чтобы… кто знает, что может еще прийти в голову мальчику, ощутившему вдруг непонятное беспокойство сердца?.. Однако, когда он вечером подходил к дому Иры, ему сделалось так страшно, что он быстро свернул в ближайший проулок и бросился бежать.

…Все прошло, все кончилось. Едва только в конце августа Борис приехал домой, в Москву, встретил своих ребят, побывал в школе, как все, что томило его и тревожило, сразу исчезло, как мираж, как наваждение. И Борис сам не мог понять, что с ним было: так, точно приснилось что-то светлое, радостное и беспокойное.

И вот опять сентябрь — первое число. Опять девочки с цветами на улицах и разноголосый гомон во дворе школы.

Полина Антоновна, посвежевшая, загоревшая, даже как будто помолодевшая, дружеской, приветливой улыбкой встречает своих «воробышков». Они подросли, возмужали, — пожалуй, и не назовешь их теперь «воробышками». Валя Баталин еще больше вытянулся, у Бориса появился неожиданный басок, у Вити Уварова стали пробиваться усики, а у курточки Игоря Воронова вдруг укоротились рукава.

Ребята, загорелые, веселые, окружили Полину Антоновну, рассказывали о лете: у каждого есть что рассказать и чем похвалиться! Один ловил рыбу и поймал щуку сверхъестественной величины; другой работал в колхозе, научился водить трактор; третий жил у дяди на даче и строил с ним сарай; четвертый ездил с папой и мамой по Волге, видел Жигули, ходил по улицам Сталинграда…

Потом был митинг, и теперь уже новый отряд «букашек-первоклашек» с букетами в руках первым вошел в школу. И директор все так же неподвижно и внушительно стоял на своем месте, пропуская мимо себя классы.

Все пошло как обычно. Этот привычный ход школьной жизни сразу захватил Бориса: вот он опять в школе, среди своих ребят! И — странное дело: никогда раньше он так не радовался этому, как теперь. Кончился отдых, впереди учение, работа, бесконечные уроки, тройки, а может быть, и двойки, а ему приятно и радостно. И школа казалась своею, родной… Она была такая же, как все — большое четырехэтажное здание с широкими окнами и стеклянной табличкой, голубевшей рядом с дверью, с длинными коридорами и просторными, светлыми классами. За лето школу отремонтировали: потолки побелили, панели окрасили масляной голубоватой краской, — они блестели, точно стеклянные. И классные доски тоже были заново покрыты черной краской и тоже блестели, отражая свет, падающий из окон. И парты покрасили. Все казалось новым, нарядным, веселым и радостным, все ждало своих шумливых, непоседливых, а часто и очень недобрых к своей школе хозяев.

Борис занял место опять рядом с Сухоручко. Сначала, правда, он подумал было пересесть от него — Сухоручко по-прежнему будет мешать. Но потом Борис решил:

«Ну и пусть мешает! Вот тут и нужно проявить волю: он будет болтать свое, а я буду слушать учителя».

А Сухоручко не терпелось похвалиться, как он ездил с мамой на Рижское взморье.

На первом же уроке он подсунул Борису фотографию какой-то девушки. У нее были задорные глаза, задорный вздернутый носик, высоко взбитые, легкие, пышные волосы, и вся она была легкая, задорная. Казалось, она готова была сию минуту выскочить из карточки и закружиться в танце.

— Аллочка!

Борис ничего не ответил. Но перед его глазами почему-то вдруг всплыл образ Иры Векшиной — ее широко открытые, точно удивленные глаза, высокие, крутые брови, подчеркивающие это выражение полудетской удивленности. Она была, конечно, лучше Аллочки…

— Что? Не нравится? — шепотом спросил Сухоручко.

Полина Антоновна посмотрела в их сторону, и Борис вспомнил, что он хотел «проявить волю» и не разговаривать на уроках со своим соседом. Он нахмурился, замолчал и больше уже не отвечал Сухоручко ни на какие его попытки снова завязать разговор.

На перемене, взяв Бориса под руку, хотя тот и очень не любил эту «девчоночью» привычку, Сухоручко покровительственно сказал:

— Эх, Боря! Ничего ты в девчонках не понимаешь! У нее одни волосы чего стоят. Экстра!

— Рыжая, что ль? — спросил Борис.

— Маэстро! Ну кто так говорит о девочках? А ты представь себе другое: красное платье, пылающее лицо, пылающие глаза и пылающие волосы. Факел! А одевается! Вопль моды!.. Пла-ва-ет!.. Одним словом, классика.