Михаил Горбовцев - Мишкино детство

— Эх мы, дураки! — проговорил он, покачав головой. — А сумки взяли? Куда мы сало будем девать?

— Ц-ц… — цокнул языком Митька, не зная, что теперь предпринять.

Мишка поглядел на лес и на Кобыльи выселки. До леса уже оставалось меньше половины пути. Возвращаться домой за сумками… Холодно, и потом, бабы говорили — Мишка не раз слышал: если вернёшься с дороги, удачи не будет.

— Ну ладно, — решает Мишка: — оно не за горами. Завтра захватим сумки.

Поскрипывая лаптями, ребята продолжали путь. Но когда лес уже был совсем близко, Мишка вдруг вспомнил про злых собак сторожа:

— А сторож собаками нас не затравит?

— А во? — погрозил Митька той самой палкой, которой собирался ударить по боку бадьи.

— Да, так они и испугались твоей палки! — сказал Мишка.

Робость охватила и Митьку.

— А может, они спят? — сказал он уже совсем нерешительно.

Монашеский лес раскинулся по скатам огромной балки. Тут были самые разнообразные деревья. Над кустарником орешника поднимались тонкие березки, кое-где, главным образом понизу, кучками стоял осинник. Больше всего было молодых дубков. Непроницаемо густой летом, лес сейчас был гол, прозрачен и казался омертвевшим. Изредка только попадались мохнатые дубки, еще не отряхнувшие желтую курчавую листву.

Ребята подошли к балке и остановились. До заветного дуба оставалось только спуститься в балку и затем подняться на противоположный скат. На дубу уже видны были не то пучки прошлогодних листьев, не то старые гнезда, не то, как утверждали потом Мишка с Митькой, бадьи с салом.

Однако этот путь оказался самым трудным: а вдруг Ефрем, злой, здоровый старик, от которого за сажень несет нюхательным табаком, вздумает пойти в обход? От деда еще можно было бы убежать, но как убежишь от пяти его огромных псов, которых даже волки боятся!

Не признаваясь друг другу в охватившей их робости, ребята тревожно разглядывали то дедову сторожку, то дуб.

Сторожка стояла на дне балки и казалась покрытой ватой. Из коричневой трубы столбом поднимался синеватый дым.

— Вот видишь, на нижнем суку, — показал Мишка, — чугунок стоит? Это, должно быть, деда Акима. Его сбивать не будем.

— А на что он нам! Там и сала, небось, один кусок, — сказал Митька. — Я вон куда запущу палкой: видишь, повыше какая бочища стоит?

Мишка пристально посмотрел в то место, куда показывал Митька, и хотя никакой бочищи не увидел, но предположил:

— То либо Ермилова, либо чья-нибудь боковская.

В лесу все было как бы в дреме: и кусты, и деревья, и дедова изба. Вдруг открылась дверь сторожки, и разом залаяли все пять дедовых псов. Не сказав друг другу ни слова, ребята что есть духу пустились бежать на Рвановку. Отбежав с полверсты, они оглянулись назад и остановились. Погони не было. Лес, кроме трех огромных дубов, скрылся. Из логовины спокойно поднимался столбик дыма.

— Они… эти собаки… знаешь… — сказал Мишка прерывающимся от быстрого бега голосом: — один раз, кто его знает, какого человека разорвали…

— А как же узнали?

— А сапоги с ногами нашли…

Ребята прошли некоторое расстояние молча.

— Хорошо, хоть видели, что сидит, — сказал Мишка.

— Ага, — согласился Митька. — Мы давай теперь соберемся и пойдем туда гурьбой: возьмем с собой Сашку, Петьку, Юрку… Тогда собаки чорта с два нам что сделают. А к походу надо нынче же подготовить побольше хороших палок.

Сейчас же после обеда Мишка полез на чердак. Там он еще в начале зимы, как только бросили играть в городки, спрятал, чтоб мать не пожгла, городошные палки. Лучших палок для похода и не найти.

На чердаке было темно, но Мишка знал, что палки лежат за боровом. Огибая трубу, он вдруг больно ударился ногой о что-то твердое. Что это могло быть? Он попробовал рукой — бадья. Снял круговину — сало. Забыв про палки, Мишка поспешно слез с чердака, вбежал в хату и с радостью крикнул матери:

— Прилетело!..

— Что прилетело? — не поняла мать.

— Сало наше. Я на чердак полез, а оно там за боровом сидит себе, как святое…

Но мать, к удивлению Мишки, не только не обрадовалась, а даже нахмурилась.

— И все ж он раскопает, и ничего от него не спрячешь, — ворчливо сказала она.

Все стало просто и ясно: прошлой ночью по чердаку совсем не домовой ходил, а отец. У бадьи крыльев нет, и она летать не может.

На дубу, кроме прошлогодних гнезд — Мишка их отчетливо видел, — ничего не было.

И Мишке стало досадно, что его обманули, как маленького.

Утром Мишка поел только одной картошки с солью, но настроение у него веселое. Причин тут много. И сон какой-то страшный виделся, а бабы — он слышал — говорили: «Раз сон страшный, явь будет веселая», и боль в горле прошла. Вчера и слюну было больно глотать, а нынче картошка проходила без всякой задержки. Ну и потом… этот заячий хлеб…

Одно название чего стоит: за-я-чий хлеб!

Мишка знает траву «заячий холодок». Пушистым веником растет, зеленая, как елочка, и листья, как у елочки, иголками. Под этой травой — отец рассказывал — зайцы в жару отдыхают. Но заячьего хлеба никто не знает. А Мишка сегодня будет есть этот заячий хлеб.

Однажды Семен Савушкин дал Мишке старые игральные карты. Когда-то зеленая в косую клеточку, рубашка карт теперь полупилась и стала похожа на жабью кожу. На картах уже трудно было разобрать фигуры. Углы карт оборваны. Особенно карнаухой была любимица Мишки — червонная дама. Почти пополам была порвана крестовая десятка. Заметно надорван все еще жаркий бубновый туз. Мишка сидит на печи и играет в дурака. Играет он на две руки. Те карты, что в правой руке, — это его карты. А те, что в левой, — это карты Мишкина друга Митьки.

Мишка играет и приговаривает, со всей силой шлепая картами: «Семеркой кроешь? Вот тебе и семерочка… Десяткой?.. Есть десятка… Загребай, загребай, больше у тебя крыть нечем…»

Игра как будто ведется беспристрастно, но получается почти всегда так, что в дураках остается левая рука. И Мишка объясняет будто присутствующему Митьке-соседу: «Сам видишь, я без мухлевки…»

На печке тепло, но скучно. Хорошо б сейчас побегать.

Мишка бросает карты, ложится на живот и свешивает с печи голову. Мать прядет. Лицо у нее грустное. Таким грустным бывает солнышко осенью. Спицы в колесе прялки слились в сплошной белесоватый круг. Мать левой рукой смычет кудель на гребне, а правой сучит серую нитку. Нитка течет через пальцы правой руки, через зубчики вилки и наматывается на катушку. Мишка вспоминает, что на указательном пальце правой руки матери нитки выели ложбину почти до крови, но удивляться тут нечему. Тело — оно мягкое. А вот то, что нитка проела такие же ложбинки на железных зубьях вилки, — это Мишке непонятно: ведь тверже железа нет ничего на свете!