Ференц Мора - Волшебная шубейка

Мельничий замок — это название мне очень понравилось. Правда, в округе наше жилище все звали только «Мельницей». Ведь ещё при моём дедушке работала, махала своими крыльями ветряная мельница. Но если присмотреться получше, то наш дом с его круглыми толстыми стенами из камня и узенькими окнами-бойницами действительно напоминает замок. А то, что он дряхловат, не беда: обшарпанная крыша и потрескавшиеся стены очень даже ему к лицу. На уступе стены, где когда-то помещалась ось — толстое бревно с крыльями-ветрилами, — теперь росло уксусное деревце, словно цветок на шлеме нашего старого замка. Полуразрушенных замков в округе у нас сколько хочешь: Кошачий замок, Орлиный, Налётный. И рядом с ними наш дом-мельница выглядел развалиной не хуже других. Отличался от них только тем, что в нём жили. В других замках по чердакам только сычата пищали, а на нашем чердаке полновластным хозяином был я. Больше всего я любил сидеть в бывшей ступице мельничной оси, на краю выемки в стене, из которой росло уксусное дерево. Я сидел обычно прямо под деревом, болтая в воздухе босыми ногами.

В щелях стен ютились золотоглазые ящерицы. Стоило мне посвистеть, как они выглядывали из щелей, принимались бегать по моим загорелым ногам так же смело, как и по тёплым бурым камням стены.

Пока я ещё не прослышал о наших фамильных сокровищах, мне и в голову не приходило надевать летом сапоги. Холм и наша старая мельница на нём находились на окраине города. Соседями моими были такие же, как я, «босоногие барчуки». Но с той поры, как Кюшмёди пожаловал меня баронским званием, я вдруг заметил, какие у сынка городского головы Барана красивые сапожки со шпорами. А почему и я не могу ходить в таких же? Он — Баран, а я — барон! Вслед за этим я подумал, что у меня, пожалуй, и собственного заработка хватит на такие сапоги. Ведь я, хоть ещё и совсем маленьким был, а уже сам зарабатывал своим трудом. Булочнице, что хлебы на продажу пекла, корзину с булками на рынок, бывало, свезу — один грош. Шляпнику Кеше для поросёнка травы нарву — второй грош. Обручи из кузницы во двор к бондарю Шанте откачу — третий. У столяра Холло стружку, опилки в мастерской подмету — четвёртый.

— И в три дырявые сумы не уместишь, сколько денег зарабатывает наш труженичек, — частенько хвалила моё трудолюбие матушка.

— Так и надо, — поддерживал отец. — На эти денежки купим ему осенью такой букварь, из которого буквы сами в голову норовят залезть.

И тут-то я однажды высказал то заветное, что давно уже на сердце носил.

— Лучше вы мне сапоги со шпорами купите!

— А что, неужто у тебя ноги мёрзнут? — спросил, удивлённо посмотрев на меня, отец.

Стало мне стыдно от его слов. Ведь на дворе жарища стояла, да такая, что даже собаки попрятались в тень и лежали там, высунув языки.

— Да-а, вон городского головы господина Барана сынок сапоги со шпорами носит, — весь красный от смущения, сказал я. О том, что сынку барона уж тем паче в сапогах ходить полагается, я и не заикнулся.

— Эх, сынок, ему можно: Баран-младший барином родился! Оно, конечно, и цыплёнок хотел бы, как маленький стрижонок, высоко летать, да только крылышки у него коротки.

Отец пошёл по своим делам, а мне уж никакие дела больше и в голову не шли. Стыдно было босых ног, а куда их денешь? Вон даже петух и тот надо мной смеётся, взобравшись на плетень:

— Кукареку, кукареку, пособите босяку!

А пошёл я помочь хромому дровосеку пилить дрова — эту работу я тоже любил, — так зубастая пила, пока я её тягал взад-вперёд, всё время визжала:

— Забудь шпоры-сапоги, забудь шпоры-сапоги!

В конце концов бросил я эту негодницу пилу: хватит с меня и своих горестей, ещё ты будешь надо мной издеваться! Напрасно кричал мне вслед дровосек:

— Эй, братец, куда же ты? Заработок-то свой забыл!

Поплёлся я на базар, порожнюю корзину тётушки булочницы на тележке домой свезти. Только я тронулся в путь с тележкой, а одно её колесо тотчас же заверещало:

— Ба-рон без са-пог, ба-рон без са-пог…

Бросил я на полпути и корзину, и тележку, и тётушку булочницу. Прибежал домой, забился в угол, к стенке лицом, чтобы никого не видеть и не слышать. И вдруг ходики над моей головой как затикают:

— Бо-сяк, ходи так, бо-сяк, ходи так!

Вот когда я ударился в рёв по-настоящему. Даже вечером в постели всё ещё продолжал всхлипывать. Но зато утром проснулся я под звон шпор.

— На, сынок, держи свои сапоги!

У изголовья стоял отец, а в руках у него пара новеньких сапог со шпорами. Да каких сапог! Рядом с ними сапоги Барана-младшего словно лапти самого бедного хуторянина. У моих сапог щучий носок, высокий каблучок! А уж о шпорах и говорить нечего. Они так горели, так сверкали на солнце, что прямо-таки в глазах рябило.

— Они из золота, папенька?

— Серебром чернённые, золотом червлённые, — отшутился отец, а затем, сделавшись вдруг сразу серьёзным, добавил: — Получай свои сапоги, сынок. Исполняю твоё желание. А моё желание вот какое: будешь ты теперь в них ходить везде и всюду, как сын господина Барана — городского головы.

А я и сам об этом только и мечтал: всегда и везде в сапогах ходить. Надел сапоги и сразу себя настоящим бароном почувствовал. Шпоры звенят, сапоги на солнце огнём горят. Теперь уж и петуху было не до смеха, он сам от стыда и зависти, наверное, сквозь землю готов был провалиться. Иначе, отчего бы ему в навозной куче рыться?

— Посмотри-ка на меня, дядя Янош! — крикнул я, примчавшись к дровосеку и хватаясь за пилу в знак того, что я готов снова приступить к работе.

Но старый дровосек только сердито заворчал на меня:

— Не нужен ты мне, барич! У меня уже есть другой помощник.

Не беда, подумал я и, горделиво покачиваясь на каблуках, направился на базар. Но здесь мне и показывать не понадобилось своих сапог торговке булками.

— О-о, да каким же вы важным барином стали! Теперь уж вы дайте мне грошик. Нет, не могу я заставлять вашу милость в таких-то сапожках тележку с хлебными корзинами катать.

От этих торговкиных слов гордости моей сразу поубавилось. А после посещения столярной мастерской я и вовсе упал духом. Пока я там подметал опилки да стружки, перемазал я свою обновку так, что страшно смотреть. Но хуже всего пришлось мне, когда я отправился за водой для лавочника господина Вамугодно. Гребешок моей шпоры зацепился за колодку, и я так грохнулся наземь, что до сих пор, как вспомню, затылок болит.

— Тихи-тах, в сапогах! — выговаривали дома ходики, но меня уже больше совсем не радовало, что я в сапогах.

Обрадовался я лишь вечером, когда сбросил их, а утром, как мне пришлось их снова напяливать на ноги, я опять закручинился.