Константин Курбатов - Тимкины крылья

— «Мя-ау».

Мы никогда не были с Альфредом друзьями. Поэтому я удивился. Я презирал Альфреда за трусость. Я не мог простить ему крысу Муську.

— Чего это он? — обернулся я к Эдьке.

Мы шли с Эдькой по своим делам в баню и никого не задевали. И рыбой от меня не пахло. Последнее время мы начисто забросили рыбалку. У нас были дела поважнее рыбалки.

Эдька сказал:

— Убей — не знаю!

Я уже поднял ногу, чтобы наступить «окаянной тигре» на хвост, когда Эдька воскликнул:

— Стой! Все ясно. Он благодарит тебя за Серкиза.

— Ладно, имеешь, — пообещал я Эдьке.

Прием был нечестный. Эдька это знал. Но он любил такие приемчики.

С тех пор как я спланировал с Дома офицеров на Серкиза, мне никакого житья не стало. Руслан Барханов, увидев меня, прямо зашелся от восторга. Он плясал лезгинку, кабардинку и еще что-то. Плясал и кричал:

— Будешь следующий раз прыгать, так ты откуда-нибудь повыше! И без крыльев.

— Почему без крыльев? — надулся я.

— Ну, с крыльями давай! — орал Руслан. — Нам все равно. Только будь, Тимка, человеком, от всего личного состава полка прошу: сигани ты ему, идолу, как следует!

Меня прямо воротило от их шуточек. И все об одном. Хоть бы придумали что-нибудь поумнее. И Эдька туда же. Сам перетрусил тогда, а теперь выламывается.

Не знаю, от чего я тогда сознание потерял: от боли или от страха. А руку я просто-напросто вывихнул. Капитан медицинской службы Суслов дернул, и она встала туда, где ей положено стоять.

Оказывается, за капитаном бегал Юхан Паю. И еще Юхан Паю, который всего боится и из-за крысы Муськи шьет, сидя на столе, накричал на подполковника Серкиза. Каким образом он накричал на Серкиза, я себе представить не могу. Но Китка уверяет, что Паюшка кричал по самому настоящему.

А храбрец Эдька смазал пятки. На словах он самый прыткий, и подполковник Серкиз для него не больше чем чайный сервиз, а как до дела, только его и видели. Ему — лишь бы его мамочка ни о чем не узнала. Вообще я раньше был об Эдьке лучшего мнения.

Когда я пришел в сознание, Серкиза уже не было. Люба-парикмахерша проводила меня до дома. К ее белому халату прилипли черные волосинки. Я всю дорогу разглядывал эти волосинки и пытался по ним определить, кто с утра побывал у нее в парикмахерской. Люба молча смотрела на меня выписанными, как на полотнах художника Брюллова, глазами. Она смотрела на меня так, словно я должен был вот-вот снова шмякнуться в обморок. Мне стало жаль Любу. Я взял и сказал, что дядя Жора вырезает из липовой чурки ее портрет.

— Из чурки? — удивилась Люба. — Врешь! А чего же он мне ничего не сказал?

Она ухватила меня наманикюренными пальцами за здоровое плечо. Я стряхнул с плеча ее пальцы и ушел в дом. С чего это, интересно, я стал бы врать? Да еще в такую минуту.

Люба осталась на улице. Ей очень хотелось зайти к нам. Я видел, что ей прямо страшно хотелось зайти. Она специально для этого и провожать меня пошла. Будто я сам не мог дойти. А что ее в парикмахерской люди ждут, так это ей все равно.

Мама мыла на кухне посуду. Она уже обо всем знала. Я сразу по ее лицу догадался, что она все знает. У нас на острове новости распространяются со скоростью света.

— Как же ты так? — спросила мама.

В ответ я только хмыкнул. Рука у меня еще болела. И притом здорово.

В комнате я сел на краешек дивана. Я сидел очень скромно, втиснув ладоши между коленями. Мама устроилась у стола и, прижав к груди глубокую тарелку, терла ее кухонным полотенцем. Она терла одну и ту же тарелку целый час и смотрела на меня скорбным взглядом.

— Да все же нормально. — сказал я. — Чего ты? И рука нормально. Вот.

Я вытащил ладошку и пошевелил пальцами.

— Совершенно нормально, — вздохнула мама. — Лучше не придумаешь. Хоть бы меня немножко пожалел!

Тарелку она уткнула ребром в живот. Я, думал, она ее насквозь протрет, эту несчастную глубокую тарелку с двумя синими полосками — с одной широкой полоской и с одной узкой.

Отец вернулся с полетов раньше обычного.

Пока он стаскивал в кухне грязные сапоги, в комнату уже полез керосиновый запах. Я совершенно не переношу керосинового запаха. Мне сразу начинает казаться, что я наглотался этой противной жидкости и запах прет у меня изнутри. У меня от керосина мгновенно портится настроение. Тут оно у меня испортилось так, что хуже некуда.

Босыми ногами отец шлепал по комнате и обзывал меня обормотом и другими некрасивыми словами.

— Сообразил, на кого прыгать, обормот! — кричал он. — Ты бы еще на командующего флотом прыгнул!

— Так что я, нарочно, что ли? — пробубнил я.

— Не нарочно! — загрохотал он. — Ты у меня поговори еще!

Он бушевал целый вечер. И все кричал, чтобы я благодарил его за то, что он меня не выпорол. Если бы не моя рука, кричал он, то он бы прописал мне ижицу.

Я ему был очень благодарен, что он не прописал мне ижицу. Он мне даже ни одного подзатыльника не отвесил. Но это не только из-за руки. Меня дядя Жора под защиту взял. Сказал, что виновен во всем только он. Это, дескать, он надоумил меня на эту глупую затею с крыльями.

Глупую! Мог бы вообще-то чего-нибудь и другое придумать. Только уж не глупую. Горбовский знал, над чем работать. И те пятнадцать тысяч человек, что во Всесоюзном комитете машущего полета, тоже знают.

А на улицу после неудачного приземления мне теперь хоть вообще не появляйся. Каждый встречный считает своим долгом хотя бы заговорщически подмигнуть мне и мило улыбнуться.

А меня разбирает злость. Особенно на таких, как Эдька. Его мамочка, Вера Семеновна, меня, конечно, перехватила и часа два воспитывала. Ее очень интересовало, не принимал ли участия в покушении на начальника штаба ее Эдик. Я ее заверил, что Эдика и рядом не было. А он, видите ли, набирается теперь наглости ехидничать еще! Вот и с котом Альфредом тоже. Остряк-самоучка.

— Нет, Тим, правда, — пропел Эдик. — Ты погляди, как он тебе благодарен.

Я не наступил Альфреду на хвост. И Эдьке, который сидел перед котом на корточках, я не поддал. Я обошел их и спокойно отправился дальше.

Тропинка вела по берегу протоки. Вдоль тропинки стояли кусты. Я шел и размышлял о том, что, вероятно, придется увеличить площадь крыльев.

— Кис-кис-кис! — услышал я за спиной и оглянулся.

Троглодит Эдька шел по тропке боком и манил за собой кота.

Я сделал вид, что кот не имеет ко мне никакого отношения. Я сделал вид, что мне чихать на всех котов земного шара. Больше того — я даже сказал:

— Правильно, Альфредушка, не отставай. Вечером я подброшу тебя к Эдиной маме. Она прямо обожает котов. Даже больше, чем ее сыночек.

Эдька понял намек и надулся. Он разобиделся, словно я действительно уже проболтался его мамочке. На эту тему, по Эдькиному мнению, ехидничать нельзя. А на которую он — можно. Хотя я его тысячу раз предупреждал, что мне надоело.