Григорий Салтуп - Святое дело — артель

— Где, говоришь, его переехало?

— Кого переехало? — удивился Генка.

— Сам сказал, мужика грузовиком задавило! — удивилась в свою очередь бабушка.

— Нет, ты не так поняла! — и показал руками, как он удочку забрасывает и во-от такую громадную рыбицу вытаскивает, бабушке подносит, уху варит, — помотал рукой, словно что перемешивает, а потом себя по животу погладил, — и бабушка сразу все поняла.

Обрадовалась, нараспев принялась Генку нахваливать:

— Ой, внучек, ой, молодец! Собрался внучек на рыбалочку, на рыбалочку, да за красной рыбонькой! Привезет внучек рыбку бабушке. Рыбку свеженьку, рыбку вкусненьку. Будет бабушка ту рыбку варить, рыбку варить — внучка благодарить! Ой, молодец! Ой, пионер растет — сизый голубок!..

В пятницу вечером бабушка отманила Генку в свой закуток под киот с Николой Мирликийским, апельсин вручила, показала пальцем, чтоб молчал и отцу не передавал, оглянулась, перекрестилась и зашептала:

— С казенным королем в лодку не садись. Удачи не будет. Нет удачи у казенного короля. Все пустые трефовые разговоры.

Генка пионер, ни в какие карты он, конечно, не верит, но бабушка только гадала по картам. Судила-то она по людям. Он заморщил лоб, соображая, кто бы мог быть «казенным королем»? Неужели Барабашин, дядя Саша? Хотел у бабушки уточнить, но громко говорить нельзя, папа услышит. Помахал руками, мол, кто такой? Бабушка только вздохнула.

— Я откуль ведаю — кто? Сам, свет-акселератушка, смотри. Карты так легли. По им и баю. Мне не веришь — картам верь.

И опять вздохнула…

Младший браг Ричард — вспыльчивый и мохнатоглазый, весь в маму, у нее тоже длинные и пушистые ресницы — узнал, что Генка на рыбалку едет, и взбеленился: «И я хочу!», «Иначе в садик не пойду!», «И в школу не пойду!», «И кушать не буду!», «И спать не буду!», «Ничего не буду!», «Все не буду, сам не буду!».

— Правильно, «не будь»! — неожиданно поддержал его папа. — Так и надо! Правильно!

Ричард застыл с криво перекошенным ртом.

— Не кушай, не спи, в садик не ходи. Еще лучше — заплачь. Заплачь! Ну? О-очень помогает. Чуть что — и в слезы. Самая мужская работа — плакать. А на рыбалку тебе еще рано…

Ричард покраснел, как красный воздушный шарик, заморгал часто длинными ресницами и отошел от папы и Генки, которые сворачивали резиновую лодку, — отошел, оглядываясь исподлобья, через плечо бросая взгляды. Но не заплакал.

Пропадал где-то целый вечер, а в постели попросил:

— Генчик, Генечка, привези мне, пожалуйста, рыбку живую. Обязательно живую, в банке! А я тебе лупу дам выжигательную, на целый день дам.

— Привезу, конечно, привезу…

— А помнишь, у нас в корыте два рака жили? Ходят такие по дну, усами — шших! Клешнями ух-тух-тух! Как космонавты в скафандрах! И зеленые! Куда они потом делись? Я забыл…

— Варнак слопал. Они выбрались из корыта, он и слопал. Глупая собака… Рич, ты не расстраивайся, у тебя все еще впереди. И на рыбалку будешь ездить. Вот окончишь первый класс, и мы тебя обязательно возьмем.

Рича отвернулся к стенке, зашмыгал носом.

— Рича, что ты, Рич? Хочешь апельсина?

— Хочу… — сел, подвернул ноги. Подержал апельсин, покрутил. — Нет. Тебе его с собой дали. На рыбалку… Не надо. Ты мне рыбку живую привези. В банке.

И Ричард снова отвернулся к стенке…

Машенька не меньше других высказывалась по поводу отъезда на рыбалку старших в семье мужчин. В пятнадцатимесячной голове было свое мнение.

Она ходила вокруг Генки на пока еще полусогнутых ножках. Без слез падала, без слез вставала. Пыталась засунуть в рот то коробку с крючками, то обрывок изоленты. Один раз укусила плоскогубцы. Показывала пухлым пальчиком на Генку: «Зезя!», и на его подводное ружье: «Лап-па!», и на берестяной кошель: «Лап-па!», и на Варнака: «Лап-па!».

Машенька называла Генку «Зезей» за то, что он ее в ясли и из яслей таскал. Слово «лап-па» она знала уже девять дней, называла им всех остальных членов семьи, лампочку, соску, кроватку и даже свой горшок, на котором толком не умела сидеть, и судя по тому, как часто она это слово употребляла, обещала вырасти очень болтливой девчонкой.

Вышли из дома — моросило. Не дождь, не туман, а висячий кисель из мелких капелек. Мзга.

Отец даже закуривать не стал.

А Варнак ошалел после тесного помещения, рвал поводок из Генкиных рук, прыгал, скалил молодые зубы и, словно на прицепе, тащил Генку от угла к углу — зигзагами через дорогу.

Аромат некоторых углов и фонарных столбов нравился Варнаку чрезвычайно: он внюхивался еще и еще раз и, когда ставил свою метку, не скалился попусту, как щенок, а сдвинутыми бровями подчеркивал серьезность момента. Запах других углов раздражал Варнака, он фыркал, скреб лапами и словно перечеркивал написанное ошибочно другими псами. Но большинство углов, как заметил Генка, не слишком вдохновляли Варнака. А он по-своему, по-собачьи деловито расписывался, мол, так и так, здесь побывал Варнак, нечистокровный гончак, чего и вам желаю. Вроде туриста, который ставит свою фамилию-метку на стене замшелой церквухи и думает: «Недельку не соскоблят, и то хорошо. На неделю, но память о родном ГПТУ».

В автобусе папа, Генка и Варнак были единственными пассажирами — выходной день; рано.

— Во-первых, — вполголоса, словно нехотя, начал папа, — во-первых, веди себя как подобает. Сусоли-мусоли не разводи. Не липни ко мне. Будь как все, а не маменькиным сыночком. Сам знаешь, мужики этого не любят.

Генка кивнул.

— Во-вторых, не лезь в разговор старших. Спросят — отвечай, а без спроса не высовывайся. Всяк сверчок… Чтобы мне за тебя стыдно не было.

Генка поджал губы.

Папа уселся удобнее, протянул ноги вдоль прохода и уже другим голосом добавил:

— Если что надо, обращайся ко мне. Я всегда буду рядом.

На место сбора у газетного киоска папа, Генка и Варнак прибыли первыми, и почти вслед за ними подошел дядя Рейно. Рейно Арвидович. Лысый, маленький фрезеровщик из папиного цеха. У него было сложное имя-отчество, и потому Генка его хорошо запомнил. Всегда хорошо запоминается то, что слышишь редко, например — Кампанелла.

Дядя Рейно протянул папе руку — пожал, протянул Генке руку — пожал, протянул и к Варнаку руку, и Варнак в ответ приподнял было лапу, но Рейно Арвидович не стал наклоняться, а просто потрепал пса за ухо.

— Нда-а-а… — недовольно сказал дядя Рейно.

Рейно Арвидович говорит очень редко. Однажды у костра Генка специально засек: сколько слов скажет дядя Рейно? Но так и не дождался. Рейно Арвидович кивал и поддакивал, когда к нему обращались или того требовал разговор, но сам не сказал ни слова. Главное, с дядей Рейно интересно было молчать, сидеть в одной лодке, ловить рыбу и молчать. Не скучно.