Хольгер Пукк - Виллу-филателист

Но во мне снова загорелся дух борьбы. Я повернулся и… сделал решительный шажок. Возчик схватил меня за свободную руку и больно вывернул ее. Я чуть не опустился на колени. Пистолет униженно пропахал дулом землю.

— Не суетись! — снова спокойно сказал Денжатник. — Мы же честные люди. Это же не копеечное дело!

Я не понимал его. Что им стоило отобрать у меня пистолет! Почему же они не отбирали?

Наверное, разница лет не позволила мне тогда понять о недобром желании Денжатника унизить меня. Наверное, он думал, что если заставить продать дорогую для меня вещь, то этим он в пух и прах развеет мою гордость. Одно дело взять силой, совсем другое дело, если жертва с комком в горле сама продает. Хоть и продает под угрозой и силой, но все же продает сам. Продает то, что и в мыслях не было продать.

А может, Денжатник думал, что пистолет принадлежит, например, моему отцу? Отобрав, напоролся бы на неприятности. Но если сыночек добровольно продает, то и попадет только ему.

Я был побит и жалостливо начал поднимать цену. Хотя и три рубля, по моим понятиям, были настоящим богатством.

— Пять… — сказал я, уставившись в ноги Денжатника.

— Три! — повторил он и добавил: — А будешь торговаться, получишь только рупь.

Я испугался, что и правда будет так, и молча протянул пистолет.

Денжатник сразу же сунул его за пазуху. Затем достал кошелек. Копался в нем, бренча мелочью. Наконец высыпал мне на ладонь кучку монет.

— Два восемьдесят! — уточнил Денжатник. — До этого ты не отдал мне двадцать копеек. Я их вычел.

Это был последний удар. Я сник и побрел через двор. Я не жалел о двадцати копейках. Мне было жалко, до слез жалко, что я не смог сохранить их, даже с помощью пистолета. Я был шутом, который продал пистолет и предал свою недавнюю победу.

Моя надежная крепость и убежище снова приняли меня. Я опустился на ящик перед окошком и глянул во двор. Денжатник и Возчик исчезли. Да и что им было здесь околачиваться!

Штырек валялся на полу, там, куда я его и бросил. Я поднял его и вновь стал рассеянно ковырять песок. Появилась глупая мысль: «А вдруг под балкой лежит еще один пистолет?»

И хотя я знал, что у другого пистолета никогда не будет той ценности, что у первого, я продолжал старательно копаться.

И действительно из-под балки показалось что-то. Это была длинная жестяная округлая коробка. Я открыл крышку. В коробке были свернуты трубкой какие-то бумаги. Пожелтевшие и в пятнах, но все же читаемые.

В углу первого листа было напечатано: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» И ниже, чуточку более крупными буквами, — «Воззвание».

Дальше я не стал читать. Засунул бумаги обратно в коробку, взял ее под мышку и побрел по лесенке вниз. Отец как раз пришел с работы. Я положил находку на стол и сказал, что нашел ее на чердаке в песке. Сказал и пошел в другую комнату учить уроки. Прежде чем раскрыть учебник, я выскреб из кармана два рубля восемьдесят копеек и положил их в коробочку из-под кнопок. Почему-то не хотелось, чтобы эти деньги позванивали у меня в кармане.

Дня через два отец сказал, чтобы я был после обеда дома. К нам должен прийти работник музея, который хочет поговорить со мной. Сперва я не понял, какое у него может быть ко мне дело. Но потом вспомнил, что отец обещал отнести найденное на чердаке воззвание в музей.

Историк пришел. К моему удивлению, он выглядел вовсе не так, как я представлял себе. Это был молодой человек, с бородой и в модном пиджаке. Из кармашка выглядывал в тон галстуку платочек.

Разговор наш был очень короткий, но для меня довольно неприятный, потому что молодой человек дважды спросил, не нашел ли я еще чего-нибудь на чердаке. Хоть и чувствовалось, что в его словах не было и тени сомнения, но мне для тревоги хватало уже вопроса.

Мы поднялись на чердак, и молодой человек очистил от песка и балку и все вокруг. Но ничего нового не попалось.

Прощаясь, он спросил:

— Ты в нашем музее был?

Я молча покачал головой и, наверное, покраснел, потому что когда наш класс ходил в музей, я, чтобы отвертеться от скучной экскурсии, сбежал.

— Приходи завтра после обеда. Я тебе кое-что покажу!

Сначала я решил, что пойду, потом раздумал.

Но все же я скоро оказался в кабинете у молодого человека. Он еще раз расспросил меня и что-то записал. Затем сказал, что найденные мною воззвания относятся ко времени декабрьского восстания тысяча девятьсот двадцать четвертого года. И надо будет еще выяснить, как эти бумаги попали к нам на чердак. Скорее всего, в нашем доме жил кто-нибудь из участников восстания. Он сказал, что воззвания будут выставлены в музее и укажут, кто их нашёл.

Это немного подняло мое настроение, но не очень. Я был перед этим доброжелательным молодым человеком словно бы в долгу или в роли обманщика. Особенно после того, как мы прошли по залам музея, и он, останавливаясь у экспозиции, с большой теплотой и подъемом рассказывал мне о восстании, о его ходе, об участниках и об оружии. Да, и об оружии.

На одном из стендов среди других пистолетов я увидел такой же, какой был у меня. В мыслях я все еще называл его своим, хотя для меня сейчас он был всего лишь горсткой монет, спрятанных в ящике стола в коробке из-под кнопок.

Я нагнулся, чтобы рассмотреть пистолет поближе.

— А, — засмеялся молодой человек. — И тебя интересует оружие! Вообще-то я не видел еще ни одного мальчишки, который не остановился бы возле этого стенда!

Он сделал паузу и неожиданно доверительно сказал:

— Ты когда-нибудь задумывался о судьбе оружия? Нет, наверное. Да и я мальчишкой не задумывался. Только сейчас иногда задумываюсь.

Я стал невольно слушать, что он еще скажет.

— Судьба оружия зависит от того, в чьи руки оно попадет, — сказал он, смотря мне в глаза. — Есть оружие с хорошей судьбой. Оно выступало в защиту благополучия людей или же сражалось за это благополучие. Как и пистолеты на этом стенде. Их судьбой было сражаться за справедливость. Те, кто держал их в руках, были благородные душой люди, оттого и оружие стало как бы благородным. В руках же подлецов и трусов и оружие становится подлым. В руки подлецов и трусов оружие вообще не должно попадать! — Молодой человек улыбнулся, как бы прося у меня извинения, и сказал: — Я, наверное, наскучил тебе?

Вместо ответа я что-то пробурчал. Это могло быть и «нет», и в этом была доля правды. Могло быть и «да», и в этом тоже была своя правда.

Единственный вывод, который я сделал, был тот, что свой парабеллум я твердо отнес к разряду благородных. О том, что и я держал его в руках, я совершенно забыл.

Вечером мама рассказывала отцу за ужином: