Ирена Юргелевич - Чужой

Судьба Зенека действительно беспокоила Улю. На днях отец сказал, что они как будто «напали на след», но пока еще ничего верного. И очень возможно, что Зенеку предстоит все-таки жить не у дяди, а в колонии. Уле не хотелось об этом думать. По тону, каким Зенек допытывался, что это за колония и где она находится, легко было догадаться, что и он смотрит на это дело как на печальную необходимость.

Зенеку было у них хорошо. Он повеселел, стал свободнее разговаривать и двигаться, чаще смеялся, особенно когда отец был с ними. И как грустно будет ему теперь среди чужих людей, в чужих стенах!

Размышления ее прервало тихое, вопросительное ворчание. Перед крыльцом стоял Дунай и, выжидательно глядя на Улю, помахивал пушистым хвостом. Зенек ловко выстриг у него из хвоста все репьи и комки свалявшейся шерсти, а потом выкупал его в реке.

— Дунай! — позвала Уля. Она знала, что сам он в дом не войдет — нужно было каждый раз приглашать его. Только это и напоминало о тех временах, когда он был одиноким, забитым и вечно голодным бродягой.

Дунай вошел и улегся на полу. Улегся удобно, без стеснения. Он знал, что ему это разрешается.

— Дунай! — ласково повторила Уля, довольная приходом собаки. — Старый, славный песик!

Пес, не вставая, дружелюбно застучал хвостом по полу. Уля снова взялась было за письмо, но тут послышались шаги. Она бросила тетрадь в чемодан и побежала к калитке.

— Ну, как дела? — спросил отец и легонько обнял ее за плечи. — Все в порядке?

— В порядке! — весело ответила она.

— Зенек дома?

— Нет, скоро вернется.

— У меня для него новость.

А новость была вот какая: пан Антон Яница, знаменитый сварщик, дядя Зенека, работает около Тчева и с нетерпением ждет своего племянника!

— Откуда ты знаешь, что он ждет? Он тебе писал?

— Нет, не писал, — улыбнулся отец. — Я с ним разговаривал. Я как раз от него…

Значит, отец ездил в Тчев? Пожертвовал своим воскресным отдыхом!

— Я решил посмотреть, что это за дядя, — объяснил доктор, — и как он поведет себя, когда узнает, что мальчик хочет к нему приехать. Видишь ли… — взволнованно перебил он сам себя, — если б он только согласился воспитывать племянника, ничего из этого хорошего не вышло бы… Нужно, чтобы он хотел взять этого мальчика, чтобы он радовался ему… Понимаешь?

— Понимаю, — ответила Уля. Она с жадностью слушала отца и радовалась, что он делится с ней своими мыслями. — Понимаю. Ну и…

— Ну, и все, по-моему, будет хорошо… Яница человек одинокий, мать Зенека была его любимой сестрой.

— Но… а если он узнает, что Зенек сбежал из дому, и вообще… — забеспокоилась Уля. — Он ведь будет недоволен.

— Я ему все рассказал.

Дунай поднял голову, радостно гавкнул и побежал в сад.

— Зенек идет!

Зенек был не один, а с Юлеком и Марианом, которые каждый день его сопровождали по дороге с работы домой.

— А завтра ты работаешь? — спросил Юлек, остановившись у калитки.

— Если не будет дождя, — ответил Зенек.

— Ладно, — сказал мальчуган. Это означало, что Зенек, как всегда, может рассчитывать на его общество на обратном пути. — Всего!

— Всего.

Зенек поднялся на террасу и, увидев отца Ули, заулыбался:

— О, вы уже здесь?

— Как видишь, вернулся… — Доктор выжидательно посмотрел на Улю; она взглядом попросила его говорить. — Зенек… сколько тебе еще осталось работать на уборке?

— Дня два, самое большее три.

— Вот как все хорошо складывается!

— А что?

— Пора собираться в дорогу.

Все помолчали.

— Куда? — изменившимся голосом спросил Зенек.

Уля посмотрела на отца:

— Да скажи же ему скорей, не мучь!

— В Тчев.

— Это… там находится колония?

— Нет, там твой дядя. Дядя Антось. Он тебя ждет.

Зенек остолбенел.

— То есть как это? Как это — ждет? — выкрикнул он. — Откуда вы знаете?.

— Я как раз был у него… Он просил, чтоб ты приехал через три дня, потому что сейчас ему надо поехать в командировку. А потом он встретит тебя на станции.

— И он… — Зенек запнулся и с шумом втянул губами воздух, — он хочет, чтобы я жил у него?

— Конечно, — весело сказал доктор. — И я полагаю, что ни в какую колонию он тебя отдать не согласится.

Зенек странно заморгал, Уля отвернулась к окну. Она уже знала, что на мужские слезы смотреть не следует, даже если мужчина еще не совсем взрослый.

… На следующее утро, придя от Вишенки, Уля нашла у себя на столе наклеенный и адресованный ей конверт. Почерк был ей знаком — однажды вечером, давно-давно, она прочла написанные этим почерком слова: «Выйди, я тебя жду». Уля схватила конверт и убежала в поле — ей хотелось побыть одной. Усевшись на меже, она распечатала конверт. В нем были пятьдесят злотых и записка:

«Как-то раз я сказал, что не могу объяснить тебе свою жизнь, потому что ты не поймешь. Но теперь я думаю, что раз я тебя люблю…»

Уля перестала читать, сердце ее забилось часто-часто, словно от испуга. Но это был не испуг, а счастье. Она не могла оторвать глаз от букв, сложившихся в чудесные слова: «Я тебя люблю… я тебя люблю…»

Наконец она стала читать дальше:

«…то я должен быть откровенным. И потому теперь я решил написать тебе правду, даже если ты и не все поймешь.

Я убежал из дому, потому что дома мне было так паршиво, что и представить себе нельзя. Для моего отца существует одно — водка. А сын ему не нужен, потому что на сына надо тратить деньги. Раньше, когда мама еще была жива, он тоже пил, но мама следила, чтоб он надо мной не издевался…» Издевался? Что же это такое? Как можно издеваться над собственным сыном?.. «И наконец я не выдержал. Я решил, что у меня один выход — поехать к дяде. А если я его не найду, мне крышка.

Я тебя очень прошу, никому про это не говори, ведь это очень страшно — писать так про своего отца. И сожги это письмо. Теперь, когда я познакомился с твоим отцом и еду к дяде, для меня начинается новая жизнь, и я хочу, чтоб от старого не осталось никаких следов.

И ты тоже об этом не думай.

Не знаю, когда мы увидимся, может, не скоро. Но я тебя никогда-никогда не забуду. И кто знает, может, когда-нибудь я приеду и спрошу, помнишь ли ты меня. Зенек».

Уля долго сидела на меже среди сжатого поля с письмом на коленях. Подул легкий ветерок, подхватил записку и отнес ее на жнивье. Девочка подняла ее и снова увидела слова: «…начинается новая жизнь, и пусть от старого не останется никаких следов. И ты об этом не думай».

Она вернулась домой и бросила письмо в огонь.

В маленькой кухоньке докторского дома было шумно. Пани Убыш пыталась утихомирить ребят, напоминала им, что доктор принимает пациентов, что рядом, за стеной, сидят больные, но это плохо помогало. Все были слишком возбуждены. Через три часа отходил поезд Зенека, и теперь шли последние приготовления. Вишенка резала хлеб для бутербродов и без конца приставала то к пани Цыдзик, то к Уле — где масло, где колбаса, где оберточная бумага. Юлек кричал на Улю, что она не так все укладывает и некуда будет поместить груши. Груши Юлек выпросил для Зенека у бабушки (кстати, бабушка очень удивилась, узнав о новом приятеле своих внуков, который вдруг появился в доме доктора и теперь уезжал и для которого потребовалось такое количество фруктов, как будто ему предстояла дальняя дорога), а Зенек не хотел их брать, но, услышав знакомый возглас: «С ума сошел?» — рассмеялся и сказал, что возьмет несколько штук. Теперь эти груши занимали половину стола и то и дело скатывались на пол. Другую половину стола занял Мариан. Он подарил Зенеку блокнот (почти совсем не использованный, достаточно было вырвать три исписанных листка, и он стал как новенький) и теперь, записывая в него адреса членов компании, перекрикивал общий гам, чтобы выяснить варшавские адреса Ули и Вишенки. Пани Убыш чинила воротник Зенековой куртки, пришивала покрепче пуговицы на купленной ею Зенеку рубашке, которую он должен был надеть в дорогу, советовала, как лучше уложить еду в сумке, что куда поставить, что убрать…