Алена Сантарова - Катя, Катенька, Катрин

Не получилось из нее барышни, светской девицы, которой бы пристало элегантное имя «Катрин», шелест шелкового платья и губная помада. Не выросла из нее независимая и самоуверенная молодая леди, не изменилась она и не стала взрослее ни на один день. Разве что чуточку поумнела. Говорят, это приносит с собой разочарование.

В ком и в чем разочаровалась Катя? Ни в ком и ни в чем.

Лишь сама в себе. Она укладывала в сундучок свой шелковый наряд и думала, мысленно краснея: это платье мама сама ей шила к экзаменам. А Катя? Ей же в глубине души почти хотелось провалиться на этих экзаменах. Она чуть не послушала Уну, которая ей нашептывала: не учись, не трать силы! Не выдержишь экзамены, не примут тебя в одиннадцатилетку. Тогда — никаких школ, никаких обязанностей, впереди — красивая, независимая жизнь. Будешь сама зарабатывать деньги, тратить их на развлечения, и не надо ни у кого ни на что просить… Фу! Стыдно даже вспомнить: такие мысли, такая ерунда, такие убогие интересы! Шелковые чулки, подмазанные губы и вечерний сеанс в кино… Разве в этом для Кати смысл настоящей жизни? Визгливо смеяться с какими-нибудь краснобаями, взбивать локоны и смело возвращаться домой после десяти часов? И больше ей ничего не нужно? Она же хотела стать врачом… В мыслях Катя вдруг остановилась: как… хотела? Нет, она всегда этого хочет.

В этот момент она знала абсолютно точно, что сделает решительно все и будет учиться, и хорошо учиться. «Как когда-то бабушка», — подумала она. И, вспомнив об этом, снова мысленно устыдилась: и ведь оставалось, собственно, совсем немного, и она, Катя Яндова, превратилась бы в какую-нибудь Отилию Шторканову, противную барышеньку, думающую только о нарядах, балах да о заигрывании с какими-нибудь кадетами.

«Счастье твое, Катержина, — строго сказала сама себе Катя, — что теперь нет уже никаких кадетов, никаких нашивок на подушки с пожеланием доброй ночи, ни сундуков с приданым. Иначе было бы еще хуже». Но шутки в сторону: и без того ей было достаточно скверно! Разве мало она натворила постыдных или смехотворных поступков: мучила маму, огорчала папу, обманывала доверие…

И все потому, что слушала эту обезьяну, эту Уну!

Конечно, так проще всего: сам натворишь чего-нибудь, а обвинишь другого, мол, это мне вон тот посоветовал!

Катя была достаточно умна, чтобы понять, что она возводит на себя напраслину. Но тем хуже: кто же так жадно внимал уговорам этой обезьяны Уны? Кто ей завидовал, кто хотел быть на нее похож? Кто увлеченно прислушивался к рассказам о жизни великосветских дам и затем обещал: «Вот увидишь, Уна, я все смогу; как-нибудь скажу нашим на каникулах, что больше не буду ходить в школу и что с осени начну новую жизнь».

Кто это обещал? Катя? Но ведь Катя ничего подобного не сделала. Нет, нет, это не Катя. Это собиралась осуществить какая-то Катрин.

Катя никому ни о чем не говорила.

Как так… никому? А Вашеку?

И сразу погасла радость, исчез душевный покой. Как будто ветер дунул и загасил свечку.

Громко топая, она сбежала с лестницы и хлопнула кухонной дверью. Раздался такой удар, что старый «Барвинок» содрогнулся до основания.

— Пожар? — спросила бабушка, стоявшая у мойки.

— Бабушка, бабуля!.. — Катя запыхалась, и у нее был совершенно растерянный вид. — Дай-ка мне! — нашла она спасительный выход, схватив посудное полотенце, и начала старательно вытирать посуду.

— Нет, нет, сегодня не твой день, у тебя свое хозяйство, — пыталась воспрепятствовать бабушка.

В ответ Катя пробормотала что-то невразумительное, что должно было выразить ее искреннее желание помочь бабушке.

Некоторое время обе работали молча.

Лишь после долгой паузы Катя стала расспрашивать, как тогда было, когда она заболела и утром кто-то спрашивал ее. Кто бы это мог быть?

— Вацлав Лоуда. И ты это прекрасно знаешь! — Бабушка делала вид, будто ей не хочется продолжать разговор.

— А… а какое у него было выражение лица?

— Нормальное. Он моргал, ничего не говорил. То есть никаких секретов мне не выдавал.

Катя покраснела, вторично вытерла уже сухую тарелку, а начисто вымытый половник снова положила в мойку.

«Секретов? Значит, бабушка все-таки что-то знает!»

— Что ты так испуганно смотришь? — спросила бабушка. — Ведь это вовсе не секрет, что молодой Лоуда подмаргивает тебе.

— Не надо, бабушка!

— Не надо, Катюшка! Не вспыхивай так сразу. И не затевай романтических историй с записочками!

Письмо на серой бумаге все еще предательски шуршало в Катином кармане.

— Записочки, бабуля? Кто тебе сказал?

Бабушка пожала плечами:

— Я тебя не допрашивала, так и ты меня не допрашивай.

— А хочешь видеть, что я делаю с этими, как ты сказала, романтическими записочками?

Катя была исполнена боевого задора. Она отворила дверцу плиты, и — пш! — листик серой почтовой бумаги вспыхнул от горячего пепла. Это был красивый, совсем крохотный огонек.

— Вот как, — сказала бабушка и откровенно рассмеялась. — Но ведь это письмо было не от Вашека Лоуды!

— Нет! — гневно ответила Катя. — А теперь я пойду объяснюсь с Верой.

Верасек была задета: как Катя может так думать? Она ни к кому не ходила и ничего не докладывала. И о чем ей докладывать? Катя может получать сколько угодно писем… но уж одно-то прочитать Вере она бы могла! Ведь вот когда она, Вера, получает письмо…

И в доказательство своих слов она выудила конверт с сибирским почтовым адресом.

— «Дорогая Верочка! — читала она вслух, сильно акцентируя и повышая голос в тех местах, где, по ее мнению, написано было особенно красиво или занимательно. — Я очень счастлива, что…»

— «…что ты так замечательно планируешь провести свои летние каникулы», — донесся откуда-то истошный крик Станды. — Караул, я больше не выдержу! В стопятидесятый раз слушать: «Дорогая Верочка!»

Довольный тем, что устроил переполох, Станда спокойно уставился в книгу с длинным научным названием.

У Кати и Веры сразу же прошла охота ссориться. Хватит с них противного Станды. Они взялись за руки и тайком, потихонечку, чтобы не наткнуться где-нибудь на Качека, пробрались через забор в ближнюю рощу.

— Пойдем, я тебе кое-что покажу! — шепотом позвала Верасек и повела Катю в самую чащу, что была на краю березовой рощи.

Когда они вернулись, их губы и руки до локтей были измазаны душистым соком. Созрела малина.

Вечером все засыпали в палатках, полные радостных ощущений и усталости. Но Станда ворчал, он был недоволен и просил, чтобы впредь, когда девочки опять что-нибудь найдут, пусть никому ничего не говорят и съедят все сами.

В кладовой благоухали две огромные кринки малины, в комнате в вазе стоял букет полевых цветов, напоминавший всем: внимание, прошла первая половина каникул.