Нина Емельянова - Родники

То, что отец играл при Кондратьеве, не удивило меня: я помнила, как дядя Стёпа любил слушать его игру на скрипке. Я отошла от двери и уселась против печки, около которой были положены крупные берёзовые дрова; от них пахло свежим влажным деревом. Белая береста, покрытая, как рисунком, зелёным красивым лишайником, местами завёртывалась трубочкой. Было очень интересно отдирать её и рассматривать. Я этим и занялась.

Вдруг в дверь кухни сильно застучали, игра на скрипке сразу оборвалась. Отец вышел из спальни, прикрыв за собою дверь, но уже навстречу ему из кухни быстро входил какой-то важный полицейский, его бледное одутловатое лицо выражало недовольство. За ним почти вбежал юркий человек с чёрной бородкой. Мама, сдерживая волнение, остановилась сзади них на пороге.

— Что вам угодно? — спросил отец.

— Нам? — переспросил полицейский, подходя к столу и прямо глядя на отца, в то время как чернобородый обводил взглядом комнату. — Видите ли, у полиции есть сведения, что бывший рабочий вашей фабрики, по фамилии Кондратьев, выступавший в рядах бунтовщиков во время беспорядков на Пресне, будучи ранен двадцатого декабря, был привезён сюда, на фабрику, и тут спрятан.

Полицейский говорил, внушительно, раздельно произнося слова густым негромким голосом; при этом он не отрывал глаз от нахмуренного лба моего отца, точно стараясь прочитать что-то в его лице.

— …Что вам известно по этому поводу? — Я даже вздрогнула — так повысил он голос при этих словах.

— По этому поводу мне совершенно ничего не известно, — спокойно ответил отец.

— Ну как же так, неизвестно? — Полицейский развёл ладони в стороны, показывая как бы крайнюю степень удивления. — Вы должны бы знать, что Кондратьев скрывается именно здесь! В то время, когда он работал на фабрике, вы, по нашим сведениям, весьма хорошо к нему относились.

— Да, он был прекрасный ткач и считался у нас человеком с большими способностями.

— Нам его способности тоже давно известны, — усмехнулся полицейский. — Не туда только они направлены.

— Я думаю, разговор наш ни к чему не приведёт, — сказал отец с явной неприязнью. — Я ничем не могу быть вам полезен.

Чернобородый в это время продолжал осматривать комнату, глаза его так и перебегали с одного предмета на другой. Услышав слова отца, он быстро повернулся к нему с вопросом:

— И даже если мы сами укажем вам, где скрывается Кондратьев? — Он подскочил к двери в спальню. — А тут у вас кто живёт? — и быстро открыл дверь.

— Ай! — крикнула я и рванулась с места: мне представилось, что эти люди сейчас схватят Кондратьева. Я заплакала и кинулась к маме. Она притянула меня к себе.

— Как вы смеете врываться в чужой дом? — крикнула она гневно.

— Груня, не мешай! — остановил её отец. — Лучше уведи Сашу: видишь, она испугалась.

И тут произошло такое удивительное, чего я даже не поняла сразу. Вслед за чернобородым полицейский вбежал в спальню, но отец не пошёл за ними, он продолжал стоять у стола. И сразу же в спальне двинули стулом, что-то упало, послышались ругательства, и полицейский в сопровождении чернобородого прошёл мимо нас обратно в кухню; я слышала, как они говорили что-то отцу, но всё это не доходило до моего сознания. Хлопнула дверь, они ушли.

Вместе с мамой мы пошли в спальню. Кондратьева в ней не было. На столе стоял раскрытый футляр, и рядом лежала скрипка. На пюпитре были развёрнуты ноты. Опрокинутый стул валялся у двери.

— Опоздали! — сказал отец; только теперь стало видно, как сильно он возбуждён. — Как удачно всё вышло! Вовремя товарищи перевезли Степана Саввича. Понимаешь, девочка, зачем приходили эти люди?

Он говорил это так, будто я всё знаю про Кондратьева, и, слыша его по-особенному обращённые ко мне слова, ничего, в сущности, не зная, кто и когда перевёз Кондратьева, я действительно поняла в этот день многое такое, что не сумела бы объяснить словами…

Вот сейчас отец, которому я всегда верила, при мне сказал неправду этим чужим людям, хотя учили меня всегда быть правдивой. Но эта его неправда была совсем другая, чем обычная ложь человека, желающею выгородить себя.

В это время на тихой улице послышался топот, как будто мчалось множество коней. Отец подошёл к окну, но стёкла сплошь замерзли, он хотел открыть форточку и остановился: какие-то гулкие звуки хлестнули вдоль улицы.

— Что это? — спросила мама с тревогой. — Около нас стреляют. Что же это делается!

Неизвестно, как у меня сложилось безошибочное впечатление, что для рабочих всё повёртывается плохо и что дяде Стёпе именно теперь было бы опасно оставаться у нас.

Когда на улице затихло, отец вышел на крыльцо, я выскочила за ним.

— Кто это проскакал? — спросил он дворника.

— Казаков пригнали! — ответил Данила. — Дело-то, видать, идёт к концу.

— Не стой раздетая, иди домой! — приказал отец.

Уже из комнаты я услышала снова такой же топот по улице и выстрелы.

…Большая и трудная борьба рабочих на этот раз терпела поражение: вооружённые восстания в Москве и во многих городах повсюду жестоко подавлялись царским правительством. На Пресне догорали здания, зажжённые царской артиллерией. Полиции разбирала и жгла баррикады, жандармы ходили по домам с обысками, бросали в тюрьмы сотни рабочих, расстреливали руководителей боёв… Но волна революции опустилась лишь на время с тем, чтобы породить новую, более мощную волну, — так в то время писали большевики в листовках для рабочих.

И вот снова на фабричном дворе собираются рабочие, снова приезжает хозяин и проходит в контору. Туда одного за другим вызывают ткачей, красильщиков, слесарей — фабрика начинает работать.

Из конторы выходит управляющий и, заложив руки за спину и насмешливо покачиваясь, говорит:

— Ну что, надоело прогулы устраивать? Бастовать, видно, хватит? — И, указывая на стоящих во дворе ткачей, спрашивает у мастера: — Что-то вон тот мне знаком… Не из коноводов? — и, не дожидаясь ответа, возвращается в контору.

Ткачи неторопливо идут к дверям фабричного корпуса, прислушиваясь к голосу в конторе.

— Ругается! — говорит кто-то уверенно. — Ишь, кричит: «Молчать!». Придёт время, мы не так ещё тебе крикнем.

И скрываются в дверях ткацкой.

Давно затихла стрельба на Пресне, все лавки открылись, и в комнатах снова зажигают большую лампу. Но ни в доме, ни во дворе нет веселья, все молчаливы и неспокойны. Мама собирается пойти на Пресню навестить дедушку Никиту Васильевича: дядя Пётр говорил, что надо кому-нибудь туда пойти. Вот и я у Дуняши побываю! Но мама собирается уже давно и всё откладывает.