Нина Емельянова - Родники

Какой замечательный был этот вечер! Сначала мы все втроём — я, Дуняша и Катюша — играли с дедушкой в лото. Потом побежали на улицу. Но фонари по всей улице были разбиты, было темно и жутко, и только далеко виднелись редкие тусклые огоньки.

— Вон там за углом была баррикада, — сказала Дуняша. — Ужас как стреляли! Но когда из ружей, — не очень страшно, а вот как стали из пушек бить по баррикаде, я уж так испугалась…

— И дядя Степа тут был?

— Нет, он на Пресненской был, на самой большой. Мамка к нему раз туда побежала, спрашивает: «Чего вам надо?» А папка сказал: «Победы нам надо, и мы её добудем!» А потом его ранили… Мы говорили шёпотом, как будто на тёмной улице с неясными очертаниями обгоревших зданий и редкими огоньками кто-то мог нас подслушать. Казалось, что за углом дома притаился враг, и вот-вот выскочит на нас, и страшно крикнет… Мы вскочили в дом. Ксения всё так же сидела за столом и шила.

В большой квартире было много сундуков, шкафов, и мы стали играть в прятки. Вдруг в самом разгаре игры в дверь тихо постучали три раза, как-то особенно. Ксения вскочила, прижала руки к груди и замерла. Стук повторился. Она кинулась к двери, открыла… На пороге стоял Кондратьев.

— Ой, Стёпа… — сказала она, не бросаясь к нему, а, наоборот, отступая. — Да как же ты? Ведь мало ли что?..

Она говорила, боясь за него, а бледное лицо её розовело и молодело от радости.

— Не бойся, я не один. — Кондратьев обнял её за плечи и прижал к себе, потом наклонился и обхватил сразу Дуняшу с Катюшкой левой своей рукой: правая была подвязана на косынке. — А, и Саша здесь? — Он улыбнулся мне. Потом сел к столу, посадив Катюшку на колени, и осмотрелся. — Ну, все, видать, живы-здоровы, — с облегчением сказал он. — Пока в этой хоромине не плохо, да ведь хозяева скоро вернутся. Тогда, Ксеня, пойдёшь… Вот я тебе адрес написал, запомни.

— Чего ж ты, Стёпа, о нас думаешь в такое время? Ты о себе думай. Мы как-нибудь проживём.

— Время нынче хоть и трудное, — весело сказал дядя Степан, — но именно такое, когда надо думать обо всех и обо всём. Вешать голову нам некогда. Царское правительство думает, что оно задавило революцию, но мы снова соберём свои силы. В чём ошиблись, то поправим. Будем готовиться к новой борьбе.

— А здоровье?

— Здоровье моё крепкое…

Тут только я увидела, как сильно впали щёки у дяди Степана и как он тяжело опирается на стол.

— Папка… — Дуняша, всё время стоявшая около Кондратьева, не отрывая глаз от его лица, провела рукой по его плечу. — У тебя всё ещё болит?

— Ну что ты, дочка! Всё уже прошло.

— А рука?

— Рука маленько замешкалась, ещё плохо ею владею. Но и её наладим. Вот что, ребятки, мне надо матери кое-что сказать…

Мы вышли в кухню, но никому не хотелось говорить: тут, в комнате, сидел отец Дуняши и Катюши, дядя Степан; ненадолго он пришел, и я понимала, какая радость Ксении и детям увидеть его.

В дверь снова постучали три раза.

Дуняша открыла; черноглазый парень лет шестнадцати вошёл в кухню.

— Мне надо Степана Саввича, — сказал он.

Кондратьев вышел из комнаты; он держал шапку в левой руке, Ксения застёгивала на нём ватную куртку.

— Пора, товарищ Кондратьев! Конный патруль остановился у Горбатого моста, и полиция появилась.

— Ну, пора так пора! — Кондратьев обнял всех своих, поцеловался с Ксенией, сказал мне: — Кланяйся отцу и мамане.

Потом отворил дверь и, шагнув через порог, ещё раз обернулся. На тёмном фоне сеней выделялась его высокая, освещенная лампой из комнаты фигура, худое лицо с шапкой чёрных волос над большим лбом и умные, смелые глаза, в которых сейчас не было памятного мне мучительно-настойчивого вопросительного выражения: они смотрели с твёрдой и весёлой уверенностью.

Так же уверенно он сказал:

— Ну, до радостной встречи всем нам. Мне было ясно в эту минуту, что они непременно встретятся, и так захотелось быть с ними при этой встрече…

Мы долго сидели, к чему-то прислушиваясь. На улице всё было тихо. Ксения, сначала возбуждённо повёртывавшая голову на самый лёгкий стук, постепенно успокоилась. Лицо её снова побледнело, только на губах оставалась ещё лёгкая, мимолётная улыбка.

— Ну, девочки, пора спать, — сказала она, — а я ещё посижу. — И долго сидела у стола, наверно, вспоминая каждое слово дяди Степана.

Утром Ксения вышла проводить нас с дедушкой и всё показывала, как было во время боёв, откуда стреляла артиллерия, откуда подходили солдаты, как падали убитые на баррикаде, — видно было, что впечатления тех боевых дней врезались ей в память.

— Ой, Сашенька, — вдруг воскликнула Дуняша, — я же совсем забыла! Погоди! — и взбежала на крылечко.

Через минуту она вышла и протянула мне красивую голубую ленточку с вытканными по ней цветочками — самую лучшую дуняшину ленточку.

— Это тебе на память, — сказала она.

Когда я уходила с дедушкой Никитой Васильевичем по опустевшему переулку и оглянулась на дом, где оставались милые мне люди, что-то стеснилось у меня в груди так, что мне стало больно: я вдруг подумала, что мы, наверно, сами уедем из Москвы и я долго не увижу ни Дуняши, ни Ксении. Но рядом с горестным чувством расставания с дорогой моей подружкой я уносила в памяти и очень хорошее: знакомые липа их обеих, но с новым, мужественным выражением, какое, наверно, было на лицах так запомнившихся мне по рассказам тёти Вари ткачих «Трёхгорки».

Этот день открыл мне и ещё новое из того, что случается в жизни. Кажется, уж полагается, если расстаёшься с людьми, побыть с ними подольше на прощанье, но, значит, случается и так, что ничего такого не происходит. Это, помню, сначала не понравилось мне, какая-то ненадёжность жизненных намерений вдруг всплыла передо мною, но тут же в мимолётной встрече Кондратьева с семьёй я угадала то крепкое и верное, что в ней было.

За участие в рабочей демонстрации моего отца уволили с фабрики. Мы переехали из Москвы в Воронеж, и я опоздала поступить в приготовительный класс.

Отцу надо было искать место, но это было трудно: он же был уволен и его называли «неблагонадёжный». Так я услышала новое слово. Оно относилось к моему отцу и как бы отрицало всё то благое и надёжное, что было в нём и так крепко чувствовалось людьми.

Чтобы не пропускать год, меня стали готовить к экзаменам в первый класс. Зимою мама учила меня писать. А за два месяца до экзаменов, уже весной, со мною стала заниматься учительница Александра Дормидонтовна.

Александра Дормидонтовна жила в нашем дворе, в маленьком флигеле. Я видела, как она проверяет тетрадки, сидя у своего окна. Русые волосы у неё зачёсаны гладко назад, как у мамы, а взгляд спокойный и печальный. На чёрном платье всегда пришиты белые воротничок и нарукавнички.