Нина Емельянова - Родники

Войдя и поздоровавшись, Авдеев сразу же спросил, усаживаясь, как у себя дома:

— Видели пожар? Говорят, грозой зажгло. Сейчас едем туда, воочию убедимся.

Мама сейчас же послала меня спать, и я плохо рассмотрела гостя в этот вечер. Но потом я видела его несколько раз, и всегда с появлением его у меня связывалось впечатление темноты, пожара и какой-то необходимости для дяди Вани и Клавдички принимать этого человека. Как будто они оба вовсе не хотели, чтобы он приезжал к ним, но становой этого не замечал и ездил, хотя ему и не были рады.

Он был высокий, плечистый человек, одетый в форменный мундир, в котором ему, наверно, всегда было жарко. Лицо его с чёрными усами было гладкое, розовое; широкие щёки и толстая шея. Когда он шёл животом вперёд, казалось, что он и представить себе не может, чтобы кто-нибудь не посторонился, не уступил ему дорогу.

— Ну, как тут у вас? — спрашивал он. — Много больных?

— Больных достаточно, — отвечал дядя Ваня. — Места для больных недостаточно.

— Превосходно! — говорил становой, видимо, не вникая в смысл ответа. — Где же Клавдия Николаевна?

Но Клавдичка уже входила в комнату, и гость шёл к ней, здоровался и говорил всегда одно и то же:

— Вы на меня, Клавдия Николаевна, произвели неизгладимое впечатление!

Я очень ясно понимала, что Клавдичке он неприятен и говорит он то, чего вовсе и не думает.

— Он тебе неправду говорит, Клавдичка, — однажды сказала я.

— Я знаю, друг мой. Мне это неприятно, но, к сожалению, запретить ему говорить это я не могу. И этот, — Клавдичка брезгливо вздрогнула, — и ещё некоторые люди ездят к нам не потому, что они любят нас и интересуются тем, как мы живём, а потому, что их служба заключается в том, чтобы следить, что мы делаем.

— Он кто? — спросила я.

— Он полицейский начальник. Тебе понятно?

Это мне было понятно, я кивнула головой.

— А так как им очень интересно знать, кто у нас бывает, они портят нам и те редкие хорошие вечера, когда собираются наши друзья.

И на самом деле, становой часто приезжал, когда к дяде Ване собирались гости: студенты, проводившие лето в деревне, фельдшер Василий Митрофанович, уже немолодой человек, который, только входя на крыльцо, поднимал обе руки и, плавно разводя их, начинал басом:

— Ве-чер-ний звон, ве-чер-ний звон…

Он знал, что непременно будут петь хором: и дядя Ваня и Клавдичка очень любили петь. Мать тоже радостно присоединялась к ним.

Но больше всех мне нравилась артистка Наталья Матвеевна Сереброва, весёлая, живая, с чудесным голосом. Откинув назад белокурую свою головку, она чуть свысока смотрит на людей, но ей это идёт, и поэтому Наталья Матвеевна всем нравится. Она гостила у своего родственника, священника ближайшего села, по вечерам часто приезжала к нам и бывала, по словам Клавдички, «громоотводом», когда появлялся Авдеев. Отец Натальи Матвеевны был губернатором на Дальнем Востоке, и по одному этому становой считал её надёжным человеком. Его не смущали даже ходившие о ней толки.

— Мы эти прогулки прекратим! — крикнул становой.

Но она-то и умела высмеять его. Однажды Авдеев приехал, когда все сидели на ступеньках крыльца, а фельдшер управлял хором. Только что кончили петь про казака и дивчину.

— Теперь спойте «Генерал-майор Бакланов»! — предложил становой.

Песня про этого неизвестного мне генерала состояла всего из трех слов, которые пели на один и тот же мотив, но с различным выражением. Начинали, допустим, быстро:

и замедляя:

Вот и всё! Но всё дело было в выражении лица и всей фигуры капельмейстера: он мог неожиданно переменить темп, сделать паузу — и песня всего из трёх слов могла выразить любое чувство и всегда доставляла необычайное удовольствие исполнителям. Можно было спеть так, что ясно чувствовалось: кого-то из присутствующих высмеивают. Но это я поняла, лишь когда в этот раз Наталья Матвеевна вызвалась дирижировать хором. Она сказала, что очень хорошо умеет это делать.

Наталья Матвеевна стала спиной к Авдееву — фельдшер уступил ей своё капельмейстерское место — и подняла обе руки. Вероятно, хором она управляла довольно умело, она даже запевала сама, но главное, что лицо её с первых тактов выражало столько самодовольной тупости, что нельзя было удержаться от смеха: все поняли, о ком пойдёт песня.

«Ге-не-рал-майор…» — запевает Наталья Матвеевна, и вдруг голос её срывается, и, задыхаясь, как бы в страхе, она шепчет: «Бакланов!» — и все видят его подчинённых, которые боятся и трепещут перед ним…

Половина следующего куплета поётся уже, широко разливаясь, очень важно: и лицо Натальи Матвеевны и самая важность её жестов показывают, о каком важном и достойном человеке рассказывается в песне. Старательно «гудит басом» Василий Митрофанович, и сам дядя Ваня с увлечением изображает голосом человека уважаемого…

И вдруг Наталья Матвеевна звонко выкрикивает «Ба-а-кланов — генерал!», и как это выходит, я не знаю, но мы понимаем, что кто-то открыл, обнаружил мелкую, подленькую сущность человека.

Вечереет. Все тесно сидят на крыльце и, глядя в лукавые, выразительные глаза, едва удерживаясь от смеха, поют, рассказывая песней про тупого и злого, но властного человека, а совершенно лишённый слуха становой слушает с огромным удовольствием.

— Вот он! — говорит он, надувая толстые щеки. — Это славная песня. А то разведёте про разных казаков и дивчин, пусть те песни хохлы немазаные поют… Зам-мечателыю разносторонние таланты у вас, Наталья Матвеевна, — добавляет он, когда песня закончена. — А что это рассказывают о какой-то истории в церкви? Я не слышал, но разговоров уйма!

— Да, это вышло очень здорово! — смеется Наталья Матвеевна. — В прошлом году я была в Новом Афоне, там на каждом шагу монахи. Предлагают посетителям осмотреть их хозяйство и самый храм. И попался мне проводник, на загляденье красивый. Ходили мы с ним, ходили по жаре — я, конечно, под зонтиком — и вышли на аллею к церкви. Я говорю ему: «Что же вы, такой молодой и здоровый человек, пошли в монахи? Вам, — говорю, — трудиться надо!» Он посматривает на меня, отвечает. И так, заговорившись, идём да идём. Поднялись на ступеньки, вошли в церковь — народу было немного, и, вижу, все на меня оглядываются. А он показывает мне роспись на стенах… Вдруг какой-то священник от алтаря подаёт мне знаки. Осмотрелась я — и ахнула: стою в церкви под зонтиком! — И она засмеялась.

— Ну, это ещё ничего… — сказал становой. — Вам-то, дорогая, всё можно… Папаша — господин губернатор, кто же вам может запрещать что-нибудь?