Тамара Чинарева - Портфель чемпиона

— Тимоша… — ласково сказала Оляпкина. — Скучно сидеть одному…

Кот спрыгнул со стола, и переставляя грациозно длинные белые лапы, подошел к Роме и потерся боком о брюки. На отглаженных новых брюках остались белые шерстинки.

— Это он линяет… — успокоила Рому Оляпкина. — Осень! Все линяют!

Рома увидел на стене странную небольшую картинку. Портрет Оляпкиной. Она стояла у окна, сложив на груди худые руки, а на голове Оляпкиной была красивая морская раковина. Она венчала ее, как корона.

А на плече сидела птичка. Черная птичка с коротким хвостом.

— Это что за птица… — растерянно спросил Рома, переводя взгляд с Оляпкиной-королевы на Оляпкину с вырванным зубом.

— Моя родственница! — засмеялась Катя. — Оляпка! Мы с мамой летом ездили по реке Анюй на этюды. И увидели эту птичку. Она очень здорово рыбачит и бегает по дну речки под водой. Она ничего не боится и никогда не унывает, а поет… фью-ци-ци… фью-ци-ци…

Белая кошка повела ушами и подозрительно покосилась на хозяйку.

— Как льдинки звенят, правда?

— Правда… — кивнул Рома.

— Чего ты стоишь-то, проходи! Смотри все, трогай! Называется, в гости пришел…

Оляпкина порылась в большой корзине, извлекла на свет тапочки — красный и синий в клетку. Она поставила их перед Ромой и серьезно сказала:

— Обувайся! Сейчас чего-нибудь поедим…

Рома обошел комнату. Комната большая, как класс. Может, так казалось, потому что здесь почти не было мебели. Длинный стол да кожаный диван. Отгороженный книжными полками, в углу стоял еще один стол. Видимо, там была кухня. Там звякала кастрюльками Катя.

— К сожалению, обеда нет… — сказала Катя. — Мама с утра уехала на ферму рисовать доярок. Зато есть бублики! Сейчас поджарим их на сковородке и они будут хрустеть!

Оляпкина включила электрическую плитку, поставила на нее сковороду, втиснула три бублика с маком и накрыла крышкой.

Рому удивило, что в доме нет обеда. Он знал, что его бабушка по случаю первого сентября жарит утку с яблоками и еще с вечера поставила тесто на пироги. И в обычные дни Рому всегда ждал горячий обед. Вот, наверное, почему Оляпкина такая тощая — лопатки торчат, как крылья у общипанной курицы. Поэтому, наверное, и косы у нее не растут. И на физкультуре она стоит последняя.

— У тебя мама художница? — спросил Рома.

— Художница… — грустно сказала Катя. — Все думают, что художники только и делают, что на выставках возле своих картин стоят. А это, знаешь, какая работа трудная… Мама, как рыболов, то караулит в лесу, как желтеют клены, то как журавли выводят своих птенцов кормить на скошенное поле… В резиновых сапогах, а этюдник какой тяжелый… Надо хоть суп сварить к вечеру… Она ведь и не позавтракала толком.

Оляпкина совсем по-взрослому вздохнула.

— И тебе, Тимошка, есть хочется? Погоди, сбегаю, куплю молока…

Роме даже жалко стало Оляпкину. Ведь если бы ему вырвали зуб, то он лежал бы на диване, дедушка с бабушкой сидели вокруг и через каждые пять минут спрашивали про здоровье. А бедная Катя должна бежать за молоком и варить суп к вечеру.

— Давай я молока куплю… — предложил он.

— Давай… — не удивилась Катя и загремела деревянной шкатулкой. Она достала из нее мятый рубль и высыпала на стол мелочь.

— Вот… Хватит на бутылку молока, на батон и еще можно купить два плавленых сырка…

Она отодвинула копейки на край стола.

— Пожалуй, купи один сырок и тогда на пять яиц хватит… Скоро мама получит деньги за картину и мы будем жить богато.

Рома ходил по гастроному мимо витрин с колбасой и лотков с пирожными, видел, как продавец разрезает большие головки сыра на треугольники в дырках, волочил за собой пластмассовую корзинку с молоком и сырками и думал, что если бы у него было много денег, он купил бы Оляпкиной сто арбузов, все пирожные, вагон яблок — пусть ест на здоровье, пусть вырастет у нее коса, как у Лели Генераловой.

Тимошка с Оляпкиной радостно встретили его. Катя налила коту молока, и он начал лакать, обмакивая в молоко розовый язычок.

Катя сняла школьную форму и была теперь в зеленом комбинезоне и линялом оранжевом свитере. Мальчишка-третьеклассник да и только… Она усадила Рому за стол, где остывал чай в керамических чашках и сияли золотой корочкой бублики. Рома сосредоточенно ел бублики и не знал, о чем говорить.

— Ты, наверное, недоволен, что я с тобой села… — спросила Оляпкина. — Я могу завтра пересесть…

— Да нет… — покраснел Рома. — Мне все равно одному скучно!

Он обвел глазами стену и увидел странную картину. Оляпкина в красном шлеме и зеленом комбинезоне в маленьком автомобильчике летела над крышами и деревом с круглой кроной.

— Это ты? — кивнул Рома. — В автомобиле?

— Я… — опустила глаза Катя. — Мамины фантазии… Я ведь в жизни на картинге не ездила…

— На чем?

— На картинге… Мама нарисовала летящий картинг…

— А это тот шлем… — кивнул Рома на длинный стол.

— Это мамин шлем… — еще больше смутилась Оляпкина. — А хочешь, я тебя нарисую?

Рома неуверенно пожал плечами, но Оляпкина уже поставила посреди комнаты стул.

— Садись удобно и не шевелись!

Она прикрепила к мольберту большой белый лист, взяла уголек из коробки, склонила голову набок и долго всматривалась в Ромино лицо. Наконец голова Оляпкиной исчезла за мольбертом и уголек зачиркал по бумаге.

Это не очень-то приятно — позировать. Сидишь — не шелохнешься, а Оляпкина высовывается из-за мольберта и рассматривает, какие у тебя глаза, уши, нос… Смотрит-смотрит, а потом нарисует какую-нибудь рожу. От нее всего можно ожидать. Но лицо у Кати было такое, будто она играла на скрипке.

— У тебя лоб красивый… — сказала неожиданно Катя. — Мужественный, как у летчика-испытателя…

У Ромы от этих слов зачесалось под лопаткой, и он заерзал на стуле.

— Еще немножко… — успокоила его Оляпкина. И зачиркала углем изо всех сил, даже черная пыль на пол посыпалась.

Рома вдруг спохватился — он же совсем забыл о времени! Дома его ждут, беспокоятся, а он рассиживает на стуле. Где-то тикали часы. Рома вытянул шею и увидел будильник на длинном столе. Его стрелки показывали начало пятого…

Рома вскочил со стула.

— Я опаздываю! — и схватился за портфель.

— Как… — удивилась Оляпкина. — И тебе неинтересно увидеть свой портрет?

Рома не без трепета подошел к мольберту и увидел себя… У него было решительное лицо. Таким Рома помнил себя только раз. Когда в прошлом году дедушке, собравшемуся его провожать, сказал:

— Я уже большой!

Но откуда про это знала Оляпкина?

— Нравится? — с волнением спросила Катя.

— Да… — выдохнул Рома.