Сусанна Георгиевская - Отрочество

Противно, что люди суют нос не в свои дела!

Но что бы и когда бы ни принесли в музей ребята, к ним неизменно выходила заведующая отделом археологии Елена Серафимовна Подвысоцкая и говорила вежливо: «Благодарю вас за участие и помощь, товарищи». После этого она пожимала руку каждой девочке и мальчику, независимо от того, сколько им было лет.

Нет, что тут и говорить, Елена Серафимовна была удивительно терпеливый и мягкосердечный человек!

Даня завел себе, как Саша, несколько общих тетрадей и делал в них заметки и выписки. Мать, не зная, чем именно он занят, но видя, что мальчик наконец взялся за ум и что даже ночью приходится теперь вырывать у него из рук тетради и учебники, несколько успокоилась. Прав был их молодой учитель: из сына со временем выйдет толк.

Однажды, проснувшись утром, сын ей сказал:

— Мама, имей в виду, что кости доисторического животного не теряют клейкости даже через пять тысяч лет.

Мать испугалась. Она решила, что Даня переутомился, купила для него в аптеке витамин С — кисленькие зеленоватые горошины в стеклянной баночке — и вечером сказала отцу с жалостью и тревогой:

— Как много нынче стали им задавать! Все-таки дети, надо когда-нибудь и погулять и побегать.

Она не догадывалась, что Даня перестал гулять вовсе не потому, что выше головы занят выполнением школьных заданий. Нет. Надо сознаться, школьными заданиями в последнее время он себя не утруждал. Беда была в том, что он не умел и не мог совмещать два интереса, два рода обязанностей. Школа отошла на второй план. Все его мысли были заняты теперь археологическим кружком.

Первым заметил неблагополучие в Даниных делах Саша, сидевший с ним на одной парте. Он попробовал поговорить с Даней, но из разговора не вышло никакого толку. «Ты бы этого не говорил, если бы я занимался твоей дорогой Индонезией!» — ответил Даня, и Саша обиженно замолчал. Вторым заметил, что с Яковлевым творится неладное, Александр Львович.

Но Даня покуда что держался на среднем уровне успеваемости благодаря находчивости и памяти. И Александр Львович решил подождать.

Однако чем заметнее были Данины успехи в кружке, чем чаще хвалил его Ким и чем больше узнавал он о неандертальцах и карманьонцах, тем сильнее он отставал по арифметике, английскому и другим предметам.

Это грозило кончиться катастрофой. Долго ждать себя она не заставила. Она разразилась.

В класс вошла Елизавета Николаевна. Вошла старческой, чуть суетливой походкой, сказала:

— Здравствуйте, ребята! — и прошла, ни на кого не глядя, к своему месту.

По классу будто ветер пробежал — раздался одновременный однозвучный шорох, дружный стукоток каблуков. Мальчики встали.

— Садитесь! — сказала Елизавета Николаевна.

Заскрипели скамейки. Откинулись кое-где крышки парт и с шумом захлопнулись.

— Тише! — сказала Елизавета Николаевна, не поднимая глаз. — Тише! Как-то шумно очень, ребята.

Так она сказала и легонько поморщилась, прислушиваясь не то к движению и шуму класса, не то к своим собственным мыслям.

— Да, так на чем же мы в прошлый раз остановились? — спросила она.

— На Лермонтове! — басом ответил Семенчук с задней парты. — «Песню про купца Калашникова» читали.

— Совершенно верно, — сказала она и снова кивнула головой.

В классе воцарилась мгновенно глубокая тишина — учительница раскрыла журнал.

— Кардашев! — будто слегка удивившись чему-то, сказала Елизавета Николаевна.

С третьей парты поднялся Кардашев и прошел по узкому коридору между партами, одергивая на ходу гимнастерку. Прошел, остановился, стал подле учительницы — худой, черноголовый, прямой, как карандаш. Переступая с ноги на ногу, он осторожно кашлянул.

Елизавета Николаевна посмотрела на него, слегка склонив голову, внимательно и задумчиво.

Кардашев метнул быстрый взгляд на Петровского, и Петровский ответил ему чуть заметным кивком.

Впрочем, не только один Саша — все знали, что эта задумчивость Елизаветы Николаевны предвещает какой-то сложный и не совсем обычный вопрос.

— Скажи-ка мне, Кардашев, — сказала наконец Елизавета Николаевна медленно, — что ты видишь общего в «Песне о купце Калашникове» с народными былинами и какая между ними разница?

Кардашев сдвинул брови и вытянул губы трубочкой — он думал. Потом тряхнул головой и начал отвечать.

— Хорошо, Кардашев, — одобрительно сказала она.

Кардашев заговорил еще громче, отчетливее, быстрее — он чувствовал сдержанный напор класса, плотину тишины, готовую каждую минуту прорваться шопотом и вздохами: «Ведь он же не так сказал, Елизавета Николаевна! Он же не все сказал!»

— Не спеши, не спеши, Кардашев! — остановила его Елизавета Николаевна, искоса поглядев на класс.

И одного взгляда ее, брошенного вскользь на передние парты, было достаточно, чтобы мальчики притихли, сдаваясь.

И вот, когда наконец Кардашев закончил словами: «Белинский говорит, что поэма Лермонтова «создание столько же художественное, сколько и народное», Елизавета Николаевна просияла.

Все знали, что она очень любит Белинского и что если, отвечая урок, человеку удастся сослаться на великого критика или ввернуть кстати какую-нибудь цитату из его статьи, — пятерка обеспечена. И Елизавета Николаевна в самом деле поставила Кардашеву пятерку.

— Отлично, Кардашев! Садись. Кто хочет добавить, ребята?

Над партами, словно молодые ветки, поднялись руки. Каждому хотелось сказать что-нибудь, у каждого были по этому поводу свои мысли и соображения.

Она не мешала им говорить. Она была довольна, больше того — она была счастлива.

Легким движением карандаша, протянутым то вправо, то влево, Елизавета Николаевна предоставляла мальчикам слово:

— Ну?.. Кто еще?

Класс был, что называется, мобилизован. В классе стоял то легкий шумок, то напряженная тишина. Но слух, слух учителя, не смел отдаться краткому счастью успокоительной тишины: необъяснимым шестым чувством опытного педагога она улавливала за нею знакомый звук готовых слишком бурно зазвучать голосов.

Тогда Елизавета Николаевна мягко поворачивалась в ту сторону, где было особенно тревожно, и либо едва приметным движением удерживала нарастающий шум, либо, улыбаясь, говорила:

— Ну, ну, если уж нет терпения подождать, скажи первым ты.

И опять в классе устанавливался тот живой — не внешний, а внутренний порядок, который она так любила.

Она преподавала в четырех шестых классах. Все четыре были разные, не похожие друг на друга. Каждый из них требовал всех ее сил, внимания, находчивости.

Давно уже перестала Елизавета Николаевна ощущать в спине тот страшный, не забытый ею холодок, когда она стояла в первые годы учительства, такая молодая, тоненькая, совсем одна, перед этим могучим существом — классом.