Сусанна Георгиевская - Отрочество

— Ну вот видишь!

И Саше вдруг стало весело, как будто он обыграл Ботвинника. Вот оно что значит: «открой ему эту дверь»! Молодчина Александр Львович! Уж скажет так скажет!

— И я тебе прямо заявляю, — продолжал он, широко улыбаясь: — я не могу примириться с мыслью, что чего-нибудь да не одолею…

Кузнецов чуть-чуть насмешливо, но все-таки с интересом взглянул на него, но Саша этого не заметил.

— Вот, например, когда я пришел первый раз в Музей Петра Первого, — продолжал он, — мне стало страшно так много было кругом непонятного, трудного, ну, в общем, совсем не для нас, а только для взрослых, для ученых. Но я все-таки начал ходить, и Озеровский мне помог.

— Да, Озеровский — он ничего, — сказал одобрительно Кузнецов.

И вдруг Саша, ни с того ни с сего схватив со стула какую-то книжку по математике, решительно перешел к делу.

— Вот это ты по-настоящему изучаешь, — сказал он и постучал пальцем по переплету, — а вон то просто учишь: отсюда — досюда. Вот тебе и неинтересно… Да, между прочим, ты думаешь, что тебя примут на физико-математический факультет без знания английского? Ничуть не бывало! Здесь дело не в золотой медали и не в пятерке. Тебя вообще не примут без знания какого-нибудь языка.

Кузнецов задумался.

— Александр, умеешь по правде?

— Могу.

— Ну так вот: ты пришел ко мне, как звеньевой, поговорить об успеваемости, ведь так?

— Честное слово, нет… — растерянно сказал Саша.

— Ну тогда тебя, значит, ребята прислали…

— Никто меня не присылал, — твердо и уверенно сказал Саша.

— А ну, посмотри в глаза.

Саша серьезно, чуть вытаращив глаза, посмотрел в глаза Кузнецову (он мог, не сморгнув, смотреть в глаза товарища: его решительно никто не присылал).

— Пентюх! — сказал Кузнецов и толкнул Сашу в грудь.

— Олух! — ответил Саша и поддал Кузнецову в бок.

Засмеялись и постояли опять, напряженно вглядываясь в глаза друг другу.

— Значит, сегодня и начнем? — спросил Саша.

— А чего откладывать? Сегодня так сегодня, — ответил Кузнецов.

Темнело. Даня стоял на невысоком песчаном берегу, облизанном ветром. Ветер, дувший с моря, смел снег с рыжеватого мерзлого песка, и там, подальше, где топорщился молодой сосняк, виднелась целая гора снега. А здесь под ногами стеклянно хрустел жесткий, холодный песок.

Даня приезжал сюда уже не первый раз. Приезжал в воскресенье днем, раздобыв в школе старую лопату; приезжал и в будни по вечерам с электрическим фонариком в кармане и с огородной тяпкой, потихоньку взятой дома из чулана.

Он исходил этот берег вдоль и поперек. Рылся под корнями старых сосен, искал у самой воды, вернее сказать — в песчаных осыпях над кромкой прибрежного льда. Ни одной находки! Ни черепка, ни камня, хоть сколько-нибудь похожего на ручное рубило. Но чем больше времени тратил он на эти бесплодные поиски, тем сильнее хотелось ему найти хоть что-нибудь.

«Это, наверно, потому, что я все больше по вечерам езжу, — думал он. — Надо будет еще хоть разок съездить утречком».

И, не дождавшись воскресенья, он решил словчиться и удрать в Сестрорецк в обыкновенный, будний день.

Еще накануне он отпросился у Александра Львовича к зубному врачу. План был намечен такой: съездить чуть свет на взморье, как следует порыться в дюнах, найти хоть какую-нибудь доисторическую мелочишку и часам к двенадцати вернуться в город. В половине первого он будет уже в поликлинике, быстренько запломбирует зуб, который у него и в самом деле иной раз побаливает по ночам, возьмет у врача записку и еще поспеет в школу на два последних урока.

Но вот уже почти стемнело, наверно пятый час, а он стоит потный, усталый, голодный — и хоть бы что-нибудь попалось ему за весь этот напрасно потерянный день! Нет, ничего!

А уроки, небось, давно кончились, да и поликлиника уже, пожалуй, закрыта. Что он скажет завтра Александру Львовичу?

С моря дул влажный сильный ветер. Он иногда взметал твердые песчинки, и они кололи Дане щеки, норовили залететь в глаза. Берег был такой пустынный, печальный. Куда ни взглянешь — ни души.

Даня закинул голову и посмотрел вверх. Звезда! Честное слово, звезда! Который же теперь час?

Да, уроки давно кончились. И поликлиника уже закрыта. А сбор? Ведь в семь часов сбор отряда! Но как пойти на сбор, если не был на уроках? И что сказать Александру Львовичу?

Он отряхнул с ладоней песок и, круто повернувшись, побежал к поезду.

…Печка выкрашена в яркосинюю краску. Ее опоясывает навесик вроде узкого подоконника. От этого она напоминает камин.

На печном «подоконнике» тикают часики.

Отец сидит под висячей лампой у обеденного стола. На скатерти перед ним — недопитый стакан чаю с лимоном, на тарелке — неначатый бутерброд. На коленях у отца — раскрытая книга, в руке — заботливо отточенный карандаш. Отец читает и делает выписки.

Тишина. Теплынь.

Цыганские глаза отца блестят от теплоты и выпитого чая. По всей фигуре, откинувшейся на спинку стула, по отодвинутому стакану, по кусочку лимона на блюдечке можно твердо сказать, что он наслаждается.

Тишина. На столе чуть позвякивает, отвечая дальним уличным шумам, стакан. В стакане тренькает чайная ложечка. В тишине негромко тикают часы — это тиканье похоже на стрекотанье кузнечика.

У окна с работой в руках сидит мать. Время от времени она поднимается и, заслонив от света глаза, вздыхая, смотрит в окно.

Половина восьмого… Восемь. Его все нет.

И вот наконец раздается звонок.

От сотен других звонков — от звонка почтальона, молочницы, управдома, подруги и соседки, от звука любого другого звонка — утром, днем и среди ночи она могла бы отличить его звонок. Он ей знаком, как его дыхание, как звук его шагов. Мать умела угадывать по звонку даже то, в каком расположении духа он поднимался по лестнице — веселый, спокойный или встревоженный.

И вот звонок раздался.

Она откинула работу и пошла — почти побежала отворять. За дверью было тихо. Никто не лупил в дверь башмаками, не орал: «Это я!» — и не поколачивал по косяку кулаком.

Она сказала (так, для очистки совести):

— Кто там? — и, не дожидаясь ответа, открыла дверь.

Он стоял опустив голову. Глаза у него были усталые, веки воспаленные.

При неверном свете лестничной лампочки мать не столько увидела, сколько почуяла сердцем, что лицо у него заплаканное.

Не говоря ни слова, он бросил пальто, шапку и в калошах прошел в ванную комнату.

Не оборачиваясь, краешком глаза она увидела сквозь плохо притворенную дверь, что он набирает полные горсти воды и плещет себе в лицо. Потом, наклонившись, напился прямо из крана.

И вдруг опять раздался звонок.

Она быстро пошла к двери, отворила.

На пороге стояла какая-то незнакомая пожилая — сет, старая женщина с палкой в руках. Наверно, их новая учительница.