Татьяна Лассунская-Наркович - Парфетки и мовешки

— Что у вас в руке? — гремела Фогель.

Липочка молча смотрела в лицо синявки, и только губы ее дрожали от волнения.

— Я требую, чтобы вы показали, что у вас в руках.

— Вы требуете, я подчиняюсь, — с легкой иронией ответила девушка, — не мы хотели вам показывать, вы сами хотели это видеть, — и Липочка протянула немке листок.

И только фрейлейн Фогель поднесла его к глазам, как стон бешенства вырвался из ее груди.

Перед ней была карикатура, сделанная в несколько штрихов злой, но талантливой рукой. С первого же взгляда всякий узнал бы в распростершейся на полу комичной фигуре всем ненавистного «людоеда» с огромной котлетой, торчавшей изо рта, и с целым дождем сыпавшихся на него темных битков.

— Кто, кто посмел это сделать? — задыхалась Фогель, потрясая в воздухе белым листком, в который тщетно силились заглянуть любопытные из других классов.

Ей никто не ответил.

— Ах так? Хорошо же, пусть в таком случае отвечает та, которая поймана с этой гадостью.

Громкое «А-ах!» прокатилось из конца в конец зала. Все были ошеломлены — Липочку Антарову накажут!.. Липочку, предмет всеобщего обожания, Липочку, которая, кстати, не умела нарисовать ни одной прямой линии…

Все глаза устремились на Антарову. Она стояла, бледная, как мрамор, и прекрасная, как античная статуя, с высоко поднятой гордой головкой.

В рядах выпускных произошло движение. Вот неожиданно разомкнулись пары, и перед фрейлейн Фогель очутилась Соня Бокова, отличница из выпускных, гордость всего института.

— Фрейлейн Фогель, вы желаете знать, кто нарисовал эту карикатуру? Так это я, — спокойно произнесла Бокова.

Фогель с ненавистью взглянула в спокойное лицо девушки, которое буквально довело ее до бешенства, она быстро скомкала бумажку и швырнула ее в лицо Боковой. Та увернулась, и, ударившись в ее плечо, комок упал к ногам Сони.

— Поднимите! — не своим голосом взвизгнула немка.

Но Бокова не двинулась с места.

— Поднять! — топнула ногой обезумевшая синявка.

Но Соня стояла со скрещенными на груди руками, и ее холодные глаза спокойно смотрели на Фогель.

Кто-то испуганно нагнулся, поспешно подобрал злополучный листок и протянул его инспектрисе. Та злобно порвала его на мелкие кусочки, в сердцах бросила их на пол и, круто повернувшись, быстро вышла из зала.

Долго еще стояли воспитанницы в Большом зале, который много чего повидал за свое долгое существование…

Только звонок, призывавший к началу уроков, положил конец общему напряжению.

Едва девочки возвратились в классы, как каждая классная дама прочла своим ученицам строгую нотацию.

Тут в значительной степени проявились характеры синявок. Одни старались воздействовать строгостью, другие пытались повлиять на сознание девочек и их благоразумие, третьи избрали оружием крики и запугивание, и, наконец, приторно-сентиментальные немки обрушили на воспитанниц тяжелые вздохи, «ахи» и «охи», не преминув попутно пустить слезу жалости по адресу своего злополучного соотечественника.

Малеева просто высказала девочкам свое порицание, показала им всю неприглядность их гадкого поступка, и ее простые слова проникли в сердца девочек. Все как одна почувствовали раскаяние и со стыдом вспоминали обо всем случившемся в столовой.

Сами собой умолкли насмешки над «Людоедом», возникла неловкость в отношении этого человека, и хотелось как-то загладить свою вину перед ним.

Старшие классы долго совещались и наконец решили всем институтом извиниться перед немцем. Но каково же было всеобщее удивление, когда классюхи сообщили им неожиданную новость: Карл Францевич, возмущенный «варварством» воспитанниц, навсегда покинул институт.

— Скатертью дорожка! — восклицали некоторые, в то время как более чувствительные девочки мучили себя упреками за то, что по их вине толстый немец, так долго благоденствовавший на тепленьком месте эконома, вынужден был расстаться с институтом.

— Авось нам теперь русского назначат! — мечтали одни.

— Ах, дал бы Бог! Может, тогда блины и расстегаи чаще будут давать, — подхватывали другие.

— И квас будет настоящий, а не бурда немецкая.

— Душки, как-никак, а на первых порах нас, наверное, будут хорошо кормить, недаром говорится, что новая метла чисто метет, — говорили более прозорливые.

Никто не высказывал сожаления по поводу ухода эконома, но все хорошо понимали, что это обстоятельство нисколько не меняет дела, и обещанное фрейлейн Фогель наказание еще ожидает их впереди. И мысль об этом наказании отравляла сладкие мечты о будущих кулебяках и расстегаях и заставляла задуматься самые беспечные головки.

— Медам, знаете что? Попросим прощения у maman, она добрая и простит; ну посердится, покричит на нас, а все равно сразу легче станет, — предложила Соня Бокова.

— Это верно, maman добрая… Мы ей пообещаем, что больше никогда, никогда ничего подобного не будет, — подхватили выпускные и тут же решили идти к начальнице с повинной. Но их намерение тут же потерпело неудачу: maman была потрясена всем случившимся в ее всегда образцовом во всех отношениях институте; нервы старушки не выдержали, она страдала мигренью. Пришлось изменить план действий и, набравшись храбрости, направиться к инспектрисе.

Из класса в класс передавалось известие о том, что после вечернего чая весь институт извинится перед фрейлейн Фогель и попросит ее передать общее раскаяние начальнице.

Взволнованные девочки поднялись со своих мест:

— Фрейлейн Фогель, простите нас, пожалуйста, мы больше никогда не будем… — искренним порывом вырвалось из десятков детских сердец.

Фрейлейн Фогель, видимо, ожидала раскаяния воспитанниц; по ее лицу пробежала довольная улыбка. Ее гнев давно улегся, она уже тяготилась своей утренней вспыльчивостью и необдуманными угрозами, и теперь рада была выйти из неловкой ситуации.

Извинения девочек были как нельзя кстати.

— Дети! — торжественно заговорила она. — Я очень рада, что вы раскаиваетесь и сознаете всю глубину вашей вины… Ваше обещание позволяет мне надеяться на то, что вы исправитесь в будущем. Но простить вас не в моей власти… Обо всем случившемся я доложила maman. Не скрою, это сообщение произвело на нее ужасное впечатление, она совершенно расстроена и даже больна… Но и в такие минуты доброта maman не имеет границ, — и Фогель для большей выразительности театрально закатила глаза. — Да, дети, maman пожалела и пощадила вас — вас, не проявивших сострадания к ближнему. Она оставляет вас в институте, чтобы дать вам возможность исправиться и своим хорошим поведением загладить вашу тяжкую вину. Но вина эта настолько велика, что простить ее немедленно и совершенно maman не может, и я не скрою от вас того, что все вы будете оставлены на рождест венские праздники в институте… Пусть это наказание послужит вам уроком, — заключила немка, и на ее лице можно было уловить плохо скрытую мстительную радость.