Варлаам (Вадим) Рыжаков - О Гриньке, о Саньке и немного о девчонках

Их дом был напротив нашего, а сарай за домом, на приусадебном участке. В окно я увидел Гриньку. Вот он подбежал к сараю, снял замок и пропал.

Жду пять минут, десять, двадцать — нет. Прошел час, наверное, Гринька не показывался, что он там, умер, что ли?

Наконец появился. Пальто в земле. Выкатил гирю. Поставил ее, ухватился обеими руками, растопырил ноги — зашагал, зашагал и бросил. Тяжело. Поднял опять. Пошел, пошел, снова бросил. Вернулся в сарай. Вышел с санками.

Гиря действительно была неприподъемной. В комнату мы ее втаскивали вдвоем.

А чего ты в земле весь вымазался? — спросил я.

— Чего-чего. Отец забросил ее на настил. — Гринька сердито пнул валенком гирю. — Я сошвырнул ее оттуда. А она, как бомба, ух! — и прямо в железный чан. Я ее еле выволок оттуда.

Гринька смахнул рукавом пот с лица, сказал:

— Попробуй-ка подними.

Я уцепился за гирю, с трудом оторвал ее от пола, покачал и бросил. Пол дрогнул, с потолка посыпались опилки.

— Что?! — заулыбался Гринька.

— Хороша.

— Давай вдвоем?

— Давай. Приподняли.

— Выше, выше, — командовал Гринька, — выше. И не удержали.

Раздался треск. Гиря улетела в подполье. Возле наших ног, в подгнившей доске, зияла огромная черная дыра. Запахло влажной землей, прелью и… поркой. Настроение упало. Я взглянул на часы.

— Скоро отец придет.

— Гулять охота, — позевнул Гринька.

— А гирю?

— Пусть она, Сань, там полежит. Что ей сделается? Вечерело. Синеватый снег, синее продрогшее небо. На улице ни души. Только я да Гринька, мороз и луна — большой выпуклый глаз тишины.

— Куда мы идем, Гринь?

— В верхний конец.

— Любовь крутить, да?

— Поглядим на их дома, на окна, а случись — и их увидим.

— Эка невидаль. В такую-то стужу.

— Это потому, Сань, что ты еще не совсем полюбил.

— У меня, Гринь, коленки прихватывает.

— А ты их, Сань, варежкой потри, варежкой.

— У меня, Гринь, и руки-то не корчатся.

— И у меня, Сань.

— Тебе хорошо. Ты любишь.

— И ты, Сань, полюбишь. Терпи.

— А долго?|

— Тихо.

Гринька впился глазами в окошки. А чего впился? Стекла как простыней закрытые.

Скрипнула дверь. На крыльцо вышла бабушка Орина. Выплеснула из ведра помои и скрылась.

— Вишь, — шепнул Гринька посипевшими губами, — бабушку уже увидели.

— Ну и что?

— И девчонок, может, увидим.

— Домой бы.

— Хлипкий ты, Сапь.

— Сам-то позеленел.

— Позеленел, а домой пе хочется. Я вчера до-о-олго гулял. И ничего. Уши только немного припухли. Зато видал.

— Девчонок?

— Ага. Они от Маринки пробежали к Нинке. Смеются.

— А ты?

— И я улыбаюсь.

— И все?

— А чего же еще-то? Пойдем к Нинкиному дому сходим.

— На бабушку Матрену посмотреть?

— Черствый ты, Сань. А друг тоже. Не можешь ты любить.

— Я бы, Гринь, полюбил, да уж больно дюжий мороз-то. У тебя вон и брови-то побелели, а девчонок-то нет.

— Они выйдут, Сань. Они тоже нас любят.

— Не знаю, Гринь. Я чего-то не видал, чтобы они около нашего дома толкались.

— Они девчонки — стыдятся.

— Как хошь, Гринь, а я домой пошел. А ты оставайся. — Я погуляю, Сань.

Гринька содрогнулся от озноба, съежился и, хлопая рука об руку, зашагал к Нинкиному дому.

Я постоял в раздумье и вприпрыжку побежал домой. Не околевать же из-за этой любви.

В дом к себе я вошел, как в чужую избу, — робко. Остановился у порога.

Отец плотничал — заменял в полу доску.

— Явился? — спросил он, вынул изо рта папиросу. Строгости в его голосе не слышалось, и я немного осмелел.

— Явился, пап.

— Какой-то бес пол у нас изуродовал. Ты не знаешь?

— Я это, пап. Прыгнул со стула и…

— Не ушибся?

Отец улыбнулся. Я опустил глаза.

— Не, пап. Нисколечко.

— А гирю-то пошто прихватил с собой?

— Какую гирю?

— Вот эту.

Отец указал в угол. Я покосился.

— С Гринькой мы, пап. Мы это…

Я усиленно задвигал руками и пощупал свои мускулы.

— Геркулесились, — с усмешкой подсказал отец.

Я молчал. Непонятное слово. Кто его знает, что оно обозначает.

— Сил, говорю, набирались?

Я поспешно закивал головой.

Отец примерил доску, взялся за пилу, ворчливо, но добродушно сказал:

— Вытянулись жеребята, а ума не достали. Все бестолковщину толчете. Нет бы матери помог. Воды бы натаскал, дрова бы вон пилили, кололи. И полезно и здорово. А то с гирей надоумились ворочаться.

Отец был в майке. Он положил доску к себе на колени и начал пилить. Пила аппетитно впивалась в доску, выплевывала густые рыжие опилки. На руках отца под кожей волнуясь играли упругие мускулы.

«Вот где силищи-то, — с завистью думал я. — Мне бы».

— Чего стоишь, помогай.

Я обрадованно смахнул с плеч пальто. Хороший у меня отец, незлобливый. Придерживая доску, спросил:

— Пап, а правда, что девчонки сильных любят? Отец засмеялся.

— Ясно, не заморышей.

Он опустил пилу и как-то подозрительно заглянул мне в лицо.

Целую неделю мы с Гринькой пилили и кололи дрова то у него, то у нас.

— Горячо взялись. Ох горячо! — тревожилась мать. — Опять жди беды.

Отец усмехался, успокаивал.

— Время приспело к работе.

Он невзначай брал меня за руку повыше локтя, озорно подмигивал.

— Копится силенок-то?

— Не очень, пап, — сокрушался я.

— Ничего. Не сразу и Москва строилась. Аппетит к еде волчий — и сила будет звериная.

«У меня-то волчий, — думал я, — а вот у Гриньки…»

Дохлый он какой-то стал и грустный. Да и то сказать — загрустишь. Из кожи лезет — старается учиться, дрова наравне со мной пилит, а по вечерам отдохнуть бы — гулять плетется. И чего он только так тянется к этой кнопке — Маринке? Не пойму. Мне так вот она ни чуточку не нравится. Черномазая какая-то, как будто неумытая всегда. А нос задирает, что твоя королева. Я бы ей давно навтыкал, чтоб не задавалась, да Гриньки боюсь. Он совсем ошалел. На одни пятерки учится.

Я, поди, тоже, наверное, полюбил Нинку-то, а ничего — даже аппетита не лишился. И по вечерам не толкусь возле ее дома, чтоб поглазеть на нее. Что она, картинка, что ли? И в школе нагляжусь. Тоска.

В субботу Гринька явился в школу с распухшим носом.

— Нагулялся, — попрекнул я его, как только он сел за парту.

— Прихватило малость, Сань.

— Как следует, Гринь.

— И заметно?

— Сказал! Как головня горит. Сунь в воду — зашипит.

— И блестит, Сань?

— Блестит, Гринь, как хромовый сапог начищенный.