Варлаам (Вадим) Рыжаков - О Гриньке, о Саньке и немного о девчонках

— Это мать сметаной намазала.

Гринька плюнул на обшлаг рукава, потер им нос.

— А сейчас?

— Как и было.

— Не везет мне, Сань.

— Не больно везет, Гринь.

— Разлюбит она меня.

— А уж полюбила?!

— Пора бы, Сань. Я ее вон как долго люблю.

— А меня Нинка, наверно, еще нет. Да, Гринь?

— Рано еще. Да ты и плохо любишь, Сань.

— А отколь она знает?

— Чует.

— Нужна она мне, квашня.

Я отодвинулся на край парты, открыл учебник.

В класс вбежала Маринка, а за ней, переваливаясь, как утка, с боку на бок, вошла Нинка. Зеленая косынка съехала на шею и висела хомутом. Портфель, набитый до отказа книгами, не закрывался, и она несла его, обхватив руками.

При их появлении Гринька оживился, но тут же погас. Вспомнил о своем корявом носе, отвернулся к окну. Однако это его не спасло. Поравнявшись с нашей партой, Маринка остановилась, съязвила:

— Здравствуйте, синьор помидор!

Гринька зарделся. Я подумал, что он подскочит и треснет Маринке, а он, стыдно говорить-то, опустил голову и промямлил:

— Здравствуйте.

Нинка фыркнула, закрыла лицо портфелем, подтолкнула подругу в плечо.

Я, хоть и сердитый был на Гриньку, а и то не стерпел.

— Проваливай!

— А с тобой, стрелец, не разговаривают.

— Ну! — Я угрожающе сжал кулаки.

По коридору школы тревожно заметался звонок.

В середине урока с задней парты, посмеиваясь, мне передали записку. Я развернул ее и сцепил зубы.

На чистом листе нарисована длинная, как жердь, фигура с уродливым красным носом, а рядом с ней маленький рыжий человечек с огромным самопалом.

Подпись: «Боярин Гринька и его слуга — оруженосец Санька.

С приветом. Передайте дальше».

«Вот гадюка, — думал я, — человек из-за нее жизни не рад, а она смеется. Ну погоди, добахвалишься. Проучу я тебя».

Отдал записку Гриньке. Он посмотрел и заулыбался. Как же, узнал любимый почерк. Совсем свихнулся человек.

В перемену я подстерег Маринку в коридоре. Затолкал ее й раздевалке в темный угол, схватил за косички.

— Попалась, пигалица.

— Угу, Сань, попалась, — шепнула Маринка. Я опешил.

— Вот дам по уху.

— За что?

— Потом разберешься. Ты Гриньку любишь?

— Я?..

— Да, ты?

— Его Нинка любит.

— Нинка?!

Я сжал в кулаках косички и потянул. Маринка искривилась от боли.

— Ты что, сдурел? Пусти.

— Полюбишь Гриньку?

— Я?.. Ой!

— Полюбишь?

Маринка вдруг твердо подняла голову.

— Нет!

— По-о-олюбишь, — прошипел я и потянул за косички сильнее, — а Нинка пусть меня любит.

— Саня…

Мы вас так поделили. Маринка заплакала. Я растерялся. Разжал кулаки.

— А еще городская тоже… Маринка убежала в класс.

Я постоял с минуту в раздумье, сунул руки в карманы и, беззаботно посвистывая, направился следом за ней. По дороге невзначай треснул по щетинистому затылку первоклашке и как ни в чем не бывало уселся за свою парту.

Маринка хныкала.

А Гринька… у-у-у… набычился. Обводил класс злыми глазами. Покосился на меня.

— Ты?..

Я сделал озабоченный вид. Полез в парту за книгами, небреж-по ответил:

— Нет, Гринь, не я. Она, как овца безголовая, неслась по коридору и наскочила на угол.

— В коридоре, на угол?

— Может, и не на угол. Я уж не помню.

Маринку вызвали к доске. Она вытерла глаза кружевным платочком и встала.

— Я не подготовилась сегодня, Вера Петровна. Учительница поставила в журнале точку, сказала:

— Тогда попросим Палкина.

Гринька вылез из-за парты, вытянулся, нахмурил брови.

— Я тоже не подготовился.

— Странно, — проговорила Вера Петровна.

«И ничего странного, — подумал я. — Маринка не пошла отвечать — глаза заплаканы и щеки красные, в слезах, а Гринька в солидарность с ней. Упади она случайно в огонь, и он прыгнет туда же. Ненормальный да и только».

— Щепкин, — оборвала мои размышления учительница. Меня словно током прошибло. Я вскочил так резво, что в ногах

хрустнуло. Заморгал ресницами.

— Иди.

— Куда?

— Отвечать.

— Да я… У нас, Вера Петровна, корова отелилась. Позади меня кто-то хихикнул, я даже не обернулся.

— Садись. Это что, заговор? Останетесь все трое после уроков, а сейчас перейдем к новому материалу.

Я насупился. Оставаться в школе дополнительно не входило в мои планы. Отцу, как бригадиру, выделили на сегодня легковую машину, и он обещал взять меня с собой в районный центр.

«Покатался, — негодовал я, отчужденно поглядывая на Гриньку. — Знает, а не ответил. Один-то я бы схватил двойку и порядок. А тут вот страдай из-за них».

— Сань, — шепнул мне Гринька.

— Что?

— Это ты здорово, о корове-то. — Как уж вышло.

— Ты настоящий друг, Сань. Поддержал.

— А что мне оставалось?

— Уйдут все, в догонялышки поиграем. Обрадовался.

— Все равно дома делать нечего.

— Мне есть чего.

— А ты возьми да убеги, Сань. Я не ответил.

Я понял Гринькин замысел. Он желает спровадить меня и остаться с Маринкой вдвоем. Я лишний теперь. Был друг и нет его. Эх, жизнь!

— Конечно, убегу, что я, дурак, что ли.

— А я скажу, ты в больницу ушел, ага?

— Не поможет, все одно взгреют.

— Поможет, Сань, не бойся.

Напрасно Гринька радовался чужой беде. Ему тоже не посчастливилось.

Он мне рассказывал потом.

Маринка-то ушла. Ее Вера Петровна домой отпустила, а он… два часа скитался по пустой школе — гонял из угла в угол зеленую тоску. А потом один-одинешенек домой топал. И дома неприятность. Мать веником огрела. Догадалась, что его после уроков оставили. И пригрозила, что о гулянье сегодня пусть и не думает.

А это похуже веника. Он мечтал вызвать вечером Маринку на улицу.

Так ему и надо. Променял друга на девчонку!

— Мам, нам на завтра уроков не задали, — с робкой надеждой простонал Гринька.

— И не клянчи, не пущу.

Гринька сел за стол и нахохлил над книгой взъерошенную голову. Рассчитывал, что такая поза растревожит сердце матери. Но мать гладила белье и не обращала на него никакого внимания.

Гринька посидел-посидел — надоело. Видит, что из этого сидения ничего путного по получится. Решил задобрить мать. Оделся. Натаскал в кадку воды, наколол дров, расчистил вокруг дома дорожки, почистил в коровьем хлеву, покатал на санках сестренку, намыл полный ведерный чугун картошки и попросил:

— Мам, я погуляю?

Мать улыбнулась. Еще бы! Столько переделал человек — улыбнешься. Если бы я так поработал, меня не только гулять, отпустили бы хоть на край света.

— Я немножечко, мам?

— Ты что пристал, как банный лист?

Но Гринька понял, что мать уже не сердится, и поднял воротник.

— Нос-то прикрой. Совсем отморозишь. Девчонки любить не будут.