Илья Дворкин - Бурное лето Пашки Рукавишникова

Володька присел на подножку, потом вдруг стремительно вскочил, забрался в кабину и поспешно куда-то поехал.

Пашка с Джамалом переглянулись и, довольные, подмигнули друг другу.

Итак, дело было сделано, всё сошло благополучно. Они ещё постояли в своей подворотне минут десять на всякий случай и только после этого, осторожно озираясь, вышли на улицу.

Времени у них было больше, чем достаточно, и прежде всего они решили перекусить.

На двоих у них имелось почти три рубля — целое богатство, и они, узнав у прохожих дорогу, отправились на базар.

Народу там было полным-полно.

Люди толкались между прилавками, заваленными сочными мястистыми помидорами, пупырчатыми огурцами, свежей, копчёной, вяленой рыбой и многими другими замечательными вещами.

Ребята купили себе буханку хлеба, по здоровенной копчёной рыбине неизвестного названия, по кривому тёплому огурцу и отправились обедать тут же в тень от забора.

Гул на базаре стоял такой, что разговаривать нормальным голосом было нельзя.

Орали торговки, шумели покупатели, яростно торгуясь, хлопая друг друга по рукам.

Невдалеке, привязанные к забору, вопили дурными голосами два взволнованных с вялыми покосившимися горбами верблюда. Очевидно, их, привыкших к степной абсолютной тишине, пугал и раздражал весь этот базарный ор.

Рыба была замечательная, но после неё сразу захотелось пить и пришлось раскошелиться на здоровенный полосатый арбуз.

Джамал ловко расколол его о колено, и мальчишки зарылись в душистую, сочную, вкуснейшую мякоть.

— Неправильно ешь, — пробормотал вдруг с набитым ртом Джамал.

— Почему? — удивился Пашка.

— Когда арбуз ешь, надо чтоб уши были мокрые, — серьёзно заявил Джамал.

Пашка сперва вытаращился на него, а потом так захохотал, что уронил остатки арбуза в пыль.

Джамал тоже смеялся.

Мальчишки совсем развеселились. Настроение у них было отличное.

Они наелись, они напились, впереди у них было таинственное путешествие на замечательной барже, по прекрасному Иртышу — что ещё надо человеку!

Правда, в глубине души поднимала голову неугомонная и неудобная для жизни штука — совесть, но ведь кого-кого, а самого себя оправдать нетрудно, особенно если очень хочется.

Они решили побродить по городу, потом пойти на пляж — купаться, загорать и дожидаться темноты. А уж потом на баржу — шмыг и молчок.

Кому-кому, а Пашке не привыкать путешествовать зайцем.

Всё было придумано замечательно, и все эти планы чуть-чуть не пошли прахом, потому что никогда нельзя знать заранее, какую неожиданность тебе устроит жизнь, какую подсунет каверзу. И ещё потому, что они оба были вообще-то отважные ребята и никак не могли оставаться в стороне, если люди на их глазах оказывались в беде.

Если бы Пашка и Джамал знали, что разъярённый, как тигр перед дракой, Володька рыщет по всему городу, разыскивая их, поклявшись дать им такого звону, что под этот звон запросто можно будет пускать крестный ход или собирать Новгородское вече, они бы, конечно, не разгуливали так беспечно.

Но, видно, хранила их в этот день судьба от Володькиных музыкальных упражнений.

Несколько раз они чуть не столкнулись нос к носу, но в последний миг расходились в разные стороны.

Обнявшись, Пашка и Джамал неторопливо брели по узким зелёным улочкам, глазели по сторонам, зубоскалили, с грохотом поддавали ногами по очереди пустую консервную банку и вообще всячески наслаждались жизнью.

В коротеньком переулке, носящем гордое название улицы Горького, они до того развеселились, что от хохота в изнеможении сели прямо на травяной тротуар — какой-то человек с чемоданом спросил у шустрой старушки, восседающей на лавочке перед домом и с удивительной скоростью лузгающей подсолнухи:

— Бабушка, не скажешь, где тут Косой переулок будет?

На что бабка с гордостью ответила:

— Э, милый, это мы раньше Косые были, а нонче Горькие мы.

А когда мальчишки начали хохотать, так стремительно подскочила к ним, что те не успели удрать, и она пребольно вытянула Джамала хворостиной.

Но и это маленькое происшествие не испортило друзьям настроения.

Они гуляли уже довольно долго, когда что-то неуловимо и грозно изменилось вокруг.

Сначала они ничего не поняли и только почувствовали какое-то странное беспокойство.

Потом, присмотревшись, догадались, откуда оно — люди двигались в одну сторону, многие бежали, а вдалеке слышался приглушённый шум голосов.

И, наконец, они явственно почуяли запах гари и в ту же секунду услышали короткое и грозное слово — пожар.

И тогда Пашка и Джамал со всех ног бросились вперёд.

То, что они увидели, было так страшно, что в первый миг мальчишки невольно попятились.

Пылал большой деревянный дом. Это была добротная старинной кладки изба, сложенная из толстенных брёвен, построенная по сибирскому обычаю — и дом, и двор, и сараи с хлевом были под одной крышей за высоченным забором.

Забор народ и пожарные уже растащили, но к дому было не подступиться — он полыхал багровым дымным пламенем, ветер гнал пламя и дым прямо на людей, и струя из брандспойта и полные вёдра, которые передавали из рук в руки и плескали в огонь, казалось, были наполнены не водой, а бензином, потому что пламя ни капли не утихало, а только дымило ещё больше.

Пашка впервые своими глазами видел пожар. Он читал о пожарах, глазел на них в кино, но никогда он и представить не мог, что это так жутко.

Пламя гудело, подвывало, как злобный зверюга, и жрало, жрало всё на пути.

Дом был уже объят почти целиком, к двери было не подступиться — ступени превратились в малиновые жаркие угли.

Но к пристройкам ход ещё был, и туда несколько раз кидался закопчённый, страшный, в обгорелой рубахе мужчина. Волосы его стояли дыбом — опалённые, закурчавившиеся от огня.

Он казался безумным. С выкаченными красными глазами он бросался к двери одной из пристроек, неистово рвал её, дёргал и, не выдержав жара близкого огня, отскакивал назад.

Дверь не поддавалась. Это была даже не дверь, а массивные из толстых плах, обитые кованым железом ворота. Из разговоров мальчишки поняли, что они закрыты изнутри на крюк — туда был ещё один вход: через жилой дом, но через дом попасть было уже невозможно.

В пристройке находились овцы.

Слышно было, как они душераздирающе кричат.

Это совсем не походило на блеяние, это вообще ни на что не походило — простой ужасный крик чего-то живого, которому очень больно и страшно.

Крик этот людям невозможно было слушать, непереносимо.