Лия Симонова - Лабиринт

— Пожалуйста, успокойся, — очень тихо попросила Лина, едва прикасаясь к груди Дикаря, точно хотела убедиться, бьется ли в его груди сердце. — У меня вчера разболелось горло и прадед приехал в гости, ты видел его…

— Врешь, стерва! — снова заорал Кирилл. — Ты плевала на Дикаря, потому что он бандит с большой дороги. Но в школу ты поперлась со своим больным горлом и не отказалась знакомиться с профессорским сынком, он был бы тебе ровней… Я тоже могу общаться только с такими же, как я, уличными. И ты сейчас же, вот тут, среди метел и грязных тряпок, превратишься в подзаборную тварь.

Кирилл рванул полу великолепного Лининого тулупчика с такой звериной силой, что вырвал железные застежки вместе с кожей и мехом.

— Не дури, — все еще пыталась утихомирить Кирилла Лина, — мои родители знакомы с твоим отцом, и мы будем друзьями…

Моим отцом? — Кирилл сделал вид, что содрогается в дьявольском хохоте. — Моим отцом был пьяненький слесаришка, а этот мужик, что выставлялся перед тобой в барских хоромах, профессор задрипанный, одарив мою мать своей интеллигентской спермой, смылся от нее, а заодно и от меня без оглядки, за такой же штучкой, как ты. Ненавижу! — просипел Дикарь, как коршун подминая под себя свою добычу.

— Не глупи! Ну, не глупи же, — попробовала отбиваться Лина, но это только еще сильнее раззадоривало Дикаря, как почуявшее запах крови хищное животное.

— Стой, мерзавец! — крикнул кто-то за его спиной, и сильные руки, оторвав и отшвырнув его от онемевшей девочки, подняли ее с грязного пола.

Сильно приложившийся о стену Дикарь, когда очухался, опрометью выскочил вслед за спасителем девчонки на улицу, нащупывая на ходу нож в потайном кармане брюк. Но его противник захлопнул уже за собой дверцу машины и включил зажигание. Лицо этого человека было похоже на только что вылепленную из гипса, еще не просохшую и не окрашенную маску, воплотившую в себе материализовавшийся крик отчаяния и нестерпимой боли. Кирилл не сразу узнал отца.

— Опять ты поперек пути! — заорал Дикарь, наваливаясь на капот машины. — Шпионил, сволочь?

— Прочь, чудовище! — услышал он сдавленный голос. И, не успев отпрянуть, свалился на обочину тротуара.

Машина рванула вперед, оставив после себя нечеткий след.

— Ненавижу! — прохрипел Дикарь. — Ненавижу! — И, вскочив на ноги, в слепой злобе, колотившей его, побежал в бомбоубежище.

Дикарь летел так, словно им выстрелили, с быстротой и бесчувственностью пули, мишень которой предопределена.

За машиной отца он не угнался, но видел, как к подъезду Чижевских подкатило такси, и Линкины родители и поднялись наверх, а водитель остался ждать. Дикарь затаился на детской площадке, в избушке на курьих ножках.

Лицо и тело его покрылись испариной, кулаки налились жаром, беспощадное пламя, сжигавшее его изнутри, готово было вырваться наружу…

Свалившись без сил на крохотный диванчик у вешалки в прихожей своей квартиры, Лина только здесь осознала в полной мере, какое ужасное несчастье угрожало ей, и по-настоящему испугалась. Она тихонько заплакала, не раздеваясь, прижалась к стене и не сразу сообразила, что ее гладит по голове, как маленькую, старик Натансон, приехавший погостить к прадеду Василию и не успевший еще разобраться в трагедийности происходящего.

— Не надо так расстраиваться, — успокаивал Лину старик, сопровождая свои ласковые поглаживания стариковскими причитаниями, произносимыми с неизменным барабанным «р» и милым, не исчезнувшим за долгие годы акцентом. — Все пройдет… Поверьте старику, все проходит… И страшное, и, к сожалению, хорошее… И все это тоже пройдет… А мы будем жить дальше и радоваться… И верить в лучшее завтра…

Он был неисправим и потешен, этот старый еврей, семнадцать лет отсидевший в застенках своей партии, с его неистребимой верой в лучшее завтра. Лина перестала плакать, чтобы заглянуть в его глаза, окруженные множеством нитяных морщинок, и еще раз удивиться, как уживаются в них скорбь и наивная вера, непримиримость и доброта.

— Ваш прадед — безумец, — объявил Григорий Львович, — поскакал сражаться с каким-то Дикарем, уверяя меня, что вы попали в его лапы. И ваши родители мчатся сюда на всех парусах. Я рад, что вы живы и здоровы…

Лина поцеловала старика в бороду, заставила себя подняться, снять пальто и пойти умыться. Она еще не определила, что скажет и что не скажет родителям, но твердо решила Владислава Кирилловича не выдавать. Это им он пришелся не ко двору, а ей он нравится. К ней он добр и внимателен, и она не хочет ему неприятностей…

В конце концов, она сама во всем виновата. Не надо было соглашаться на приглашение, тем более что утром все домашние договорились сразу же после ее школьных занятий ехать на дачу, чтобы оставить ее там на каникулы под опекой стариков и огромного черного дога Мефистофеля.

На радостях, что ей удалось освободиться после первого урока да еще и запастись справкой от медсестры, узаконивающей ее отсутствие в школе в последнюю перед каникулами неделю, Лина не удержалась от соблазна. Очень уж ласков был с ней красивый профессор и поклонялся ей, как благородный рыцарь… Он обещал показать коллекцию масок, познакомить с сыном и потом отвезти на машине до самых дверей. Женское тщеславие и любопытство взяли верх над осторожностью и обязательностью. Лина легко убедила себя, что вернется домой вовремя и никто о ее вояже не узнает…

Разве могла она предположить, что сыном Кокарева окажется Дикарь? Увидев его, Лина содрогнулась, но взяла себя в руки и даже принудила развеселиться, размышляя о превратностях судьбы.

Лина верила в судьбу. Убеждена была, что Небеса благоволят к ней и под опекой Высших сил и Высшего разума она хранима от бед, дурного глаза и неприятных случайностей. Никто никогда не внушал ей этого, но она это шала. Когда Дикарь совсем осатанел и набросился на нее, она не сомневалась в чудесном избавлении, и оно пришло, это чудо.

Перед глазами Лины до сих пор трепетали трясущиеся руки Кокарева на руле машины. Он, казалось, не смел взглянуть на нее, заговорить с ней. Но их путь был недолгим, и уже у порога ее дома Владислав Кириллович сказал ей, целуя руку:

— Простите… Простите, если можете… Вы так похожи на мою умершую жену… И я вбил себе в голову… если сын поселится у меня и будет дружить с прелестной девочкой… Иллюзии тешат, но лопаются как мыльные пузыри… Простите великодушно… — В васильковых глазах стояли слезы…

— Это все равно случилось бы, — сказала Лина. — Он давно… — Волнение перехватило ей горло. — Я не скажу родителям, что он ваш сын… Вы же его не воспитывали…

— Не воспитывал, — опустил голову Кокарев, — но он мой… И это вместо счастья стало несчастьем моей жизни…