Алла Драбкина - Меня не узнала Петровская

Да. ЭТО было сегодня. Да, именно сегодня. Шестого мая!.. После уроков я зашла к Кашину. Он лежал в постели, и я очень испугалась, что ему плохо, но он сказал, что ему просто неохота было идти в школу и он настукал градусник. Потом… Я все помню как во сне. Мы с ним почему-то поспорили, кто ставил «Ревизора» — Мейерхольд или Вахтангов. Самое смешное, что я не помню, что говорил он, и что говорила я. Поспорили на… поцелуй. Если я проиграю, то я его поцелую, а если он — то он. Мы стали думать, как же узнать, кто поставил. Кашин вскочил с постели и стал искать всякие книги. Но книг он не нашел. Тогда он сказал, что раз этого нельзя выяснить, то мы оба наполовину проиграли, наполовину выиграли, а значит, мы просто должны поцеловаться, оба сразу. Мне было очень страшно, дико страшно. Я и сама не знаю, почему это, но я согласилась. И мы поцеловались! Странно, совсем не стало стыдно, и даже сознания никто из нас не потерял, как я думала раньше. Потом мы поцеловались ещё. И еще. И еще.

Кашин обнял меня и сказал, что любит каждую мою клеточку. И ещё что-то он говорил, но я не помню. И я что-то говорила, и мы обнимались. Просто тихо сидеть обнявшись гораздо лучше, чем целоваться. Это у меня просто не получается — задыхаюсь, и все! Много мы чего говорили, много чего выяснили. Я ушла домой только в шесть, когда пришли его родители. А в десять он прибежал ко мне без пальто и сказал, что тихонько сбежал из дому, чтобы еще раз поцеловать меня. Поцеловал и убежал. Странно, я так ничего и не помню из того, что мы говорили!

Кашин — мой! Мой Кашин!

Кто бы знал, как не хочется описывать сегодняшний день! Кто бы знал, как несправедливо и страшно всё на свете. Как я одинока и несчастна!

Началось с того, что Крючок велела остаться после уроков. Классное собрание! Я должна была после уроков сразу бежать к Алешке. Я подошла к Крючку и стала ей врать, что мне надо в ателье к портнихе. И почему я не выдумала ничего другого! Она сразу сказала, что портниха — это пустяки, тем более что сегодня на отряде будут разбирать поведение класса. Собрание началось обычно. Опять Гущина докладывала, как здорово она работала, опять Смотряев говорил свои вечные глупости о спорте, все было как всегда. Выбрали председателя собрания. Опять Гущину. Перешли ко второму вопросу. Вторым вопросом была я. Мое поведение. Вот уж не ожидала. Меня заставили выйти к доске.

— Вот ты хочешь в комсомол, — сказал Великорожин, — а почему тогда врёшь?

Он спросил это с елейной улыбкой, как будто он меня прямо обожает. Я хотела сказать, что сам он врет больше меня, но промолчала и отвернулась.

— Что она соврала? — крикнул Ромка Хейфец.

— Слово предоставляется Щукловой, — торжественно сказала Гущина.

Что там Зосе еще от меня надо? Мне стало интересно, как будто это не меня разбирали, а кого-то совсем другого. Я все еще не понимала, почему я должна стоять среди класса и выслушивать какую-то дичь.

У Крючка тоже было какое-то изумленное лицо. Мне кажется, она жалела, что оставила меня на это собрание.

Зося поднялась и, не глядя на меня, пробубнила:

— Она говорит, что она незаконная внучка Пушкина.

В классе не было никакой особенной реакции — видно, этот вопрос уже обсуждался до собрания.

Только Крючок, для которой это было новостью, вдруг тоненько, как девчонка, рассмеялась, зашлась просто.

— Ничего смешного, — пробубнила Гущина, — и физкультуру ещё сорвала…

Я понимала, что мне должно быть стыдно, но почему-то никак не могла настроиться на серьезный лад, потому что Крючок меня рассмешила.

Тут дверь открылась, и вошел Семен. Спросил, что у нас происходит. Крючок сказала, что собрание.

— Вот это-то мне и надо, — сказал Семен и сел на заднюю парту.

— Так зачем ты соврала? — крикнул Великорожин.

— Для выгоды, — сказала я.

Ну что я еще могла сказать, если человек задает дурацкие вопросы. И потом, я ничего не утверждала, просто посмеялась над Зосей, а она поверила.

— Ну вот, — завела Гущина, — только и знает, что презирать коллектив и оскорблять товарищей. Пусть Зося Щуклова скажет, как она ее назвала на физкультуре.

Зося опять поднялась и так же, не глядя на меня, сказала:

— Она меня назвала… мне стыдно сказать… она назвала меня свиньей.

Все загудели, завозмущались. А то сами не называли ее еще похуже.

— Но надо же выяснить, за что она так назвала, — сказала Крючок.

— Анна Сергеевна, это все должен решать коллектив, а не вы.

Видно, Зося немного струхнула, потому что сообразила, что Крючок, кажется, за меня.

— Она раньше была моей подругой, еще когда была хорошей девочкой. Только и тогда уже говорила всякие слова вроде «абстрактное мышление», — пробубнила Зося.

— Разве имеет право школьница говорить такие слова? — заторжествовала Гущина.

Тогда поднялся Семен и прошел к столу.

— Ну зачем же так нападать на свою подругу, — сказал он, — ведь она совсем не плохая девочка. И вы, как ее товарищи, должны лучше меня знать, в чем тут дело.

— Это все их кружок! — выкрикнула Гущина.

И вдруг я поняла, в чем дело: Гущина мне завидует. Как же раньше до меня не доходило!!

Ведь ее-то мама к нам не пускает, ее заставляют заниматься в выгодных кружках!

— Вот это уже ближе к делу, — сказал Семен, — но и тут надо разобраться. И Маша Сухова поможет в этом. Я знаю, что Игорь Кузьминский был учеником нашей школы. И неплохим учеником. Вполне вероятно, что все его ошибки от неопытности. Он, конечно, слишком горд, чтоб подойти ко мне и попросить совета, а я не могу воздействовать на него, поскольку он уже не ученик нашей школы. Маша, ведь у вас в кружке были неувязки, вам требовалась помощь…

Он разговаривал очень доброжелательно, и лицо у него было тоже доброе, я вспомнила о том, что мне рассказывала про него Крючок. Ведь он, оказывается, всегда дает больше всех денег, когда собирают для плохо обеспеченных школьников, всегда заботится о них больше других учителей.

Ну, подумаешь, они ругались с Игорем Александровичем, ну не понимает человек в театре, так, может, это не так страшно, как показалось нам сначала.

— Он, конечно, слегка легкомысленный, немножко невыдержанный, с небольшим налетом театрального института…

— Что вы! — не выдержала я. — Он хороший! Нет у него никакого налета!

И тут меня понесло. Уж даже не помню, зачем я стала все это говорить. Наверное, потому, что у Семена было такое человеческое лицо. Он внимательно слушал!

Я рассказала, как мы собирали яичные упаковки, как на деньги, сэкономленные на завтраках, купили фонарь и занавес. Как Игорь Александрович вызволил Дитю из колонии, как много времени он проводит с нами.

Я так увлеклась, что не заметила, как меняется лицо Семена, как на нём постепенно проступает торжество.