Алла Драбкина - Меня не узнала Петровская

От земли поднимался пар. И она казалась теплой. Очень хотелось лечь на нее животом и раскинуть руки, прижаться к ней, как к живой — и больше ничего.

И было только это: весна, деревья, теплая земля, веселые, сильные люди, которые укоризненно смотрели на тех, кто начинал было при мне выражаться.

И только это.

Скоро я тоже уже смеялась вместе со всеми и была такой же весёлой и доброй, как и все. Когда мы ехали обратно — я незаметно выбросила таблетки.

Я закрываю последнюю страничку своего старого дневника. Политого горькими слезами и обсыпанного веселым смехом, каким смеются только в пятнадцать лет. Что было дальше? Я поступила в Педагогический на вечернее и вернулась в школу пионервожатой. Семен… Это было еще до меня… Шёл педсовет. Семен говорил о достойной встрече каких-то инспекторов, о том, что на ферму надо послать ребят покиногеничнее и убрать подальше Трифонову и Галиулина — настоящих покровителей пернатого народа, потому что Трифонова вечно растрепана, а у Галиулина на коленках зашиты брюки.

— Причем неаккуратно зашиты, — пояснил он. И тогда поднялась ботаничка Варвара Романовна и как-то даже восхищенно сказала:

— Ну вы и подлец, Семен Иванович.

Он покраснел и заморгал, потом заулыбался, оглядывая всех и призывая в свидетели, что Варвара Романовна сошла с ума. И улыбка исчезла с его лица, потому что не встретила ни одной ответной.

Три дня школу знобило. Педсоветы шли один за другим. Выступала Вишневый Сад и своим слабым, старческим голосом говорила:

— Наплевать нам на инспекторов… Надо думать не о том, что они о нас скажут, а что скажут детишки… Мы тут ради детишек находимся, а не ради инспекторов…

— Стыдно, Семен Иванович, стыдно! — горячо выкрикивала Иннушка.

Крючок молчала и отмщенно улыбалась. Семен срочно заболел и в школу больше не вернулся. Ушел на пенсию, играть в домино. Об этом мне рассказала Иннушка.

Каждый год бывают вечера встречи. Я даю объявления на радио, рассылаю пригласительные письма. Те, кто окончил школу только они приходят почти все. Те, что раньше, — с каждым годом все меньше и меньше.

Великорожин и Гущина были, кажется, только один раз. Зося тоже не приходит — ударилась в науку. Заканчивает институт. Говорят, на отлично. Однажды я встретила ее на улице и она полчаса пытала меня, что такое экзистенциализм. Может быть, это можно назвать прогрессом?

В школу приходят часто только бывшие двоечники Сережка Громов, Серёжка Николаев, Нинка Дерябкина.

Приходят не только на вечера — помогают расчищать и заливать каток, заглядывают на птицеферму, где хозяйничают растрепанная Трифонова и Галиулин с продранными на коленках брюками, заглядывают ко мне в пионерскую.

Игорь Александрович, вырвавшись на несколько дней из своего Красноярска, торчит на школьной сцене и изо всех сил переоборудует её вместе с Кашиным, который руководит теперь драмкружком.

В последний приезд Игоря Александровича они прорубили в полу сцены вход в подполье — это для всяких неожиданных театральных трюков, которые Игорь Александрович так любит. Кашин тоже любит трюки, потому что — хочет он этого или не хочет — он все больше похож на Игоря Александровича.

Новый директор ему не мешает. У нас отличный директор, хоть лично я и ссорюсь с ним каждый день. Правда, если уж говорить честно, мне нравится с ним ссориться, потому что он делает это весело и остроумно и каждый раз обзывает меня незаконной внучкой Пушкина. Педсоветы он проводит короткие, как пулеметная очередь. Вот вчера, например, врывается в учительскую, еще с порога швыряет портфель и с места в карьер начинает:

— Кого растим? Кого растим? — и оглядывает всех победоносно, потому что никто не знает, «кого растим».

Начинает разворачивать мысль:

— Вчера гуляю по площади около школы — окно у меня, подышать вышел. Гляжу, по той же площади гуляет ученица Шитикова с молодым кадетом. Это в учебное время, а? Встречаемся, раскланиваемся. Делаю второй круг — опять раскланиваемся. Третий круг — то же самое. Кого растим?

— Четверку по поведению надо вкатить, — говорит физик Мишин. Директор морщится.

— Что она, поумнеет от вашей четверки? Дураков растим! Растяп! Ей бы пристроиться за мной в хвост, а она навстречу двадцать раз попадается! Нельзя дураков растить!

Все смеются и расходятся по классам.

Крючок с новым директором не сработалась, ушла. Хоть она и враждовала с Семёном, но их связывала какая-то тонкая, незаметная нить, и существовать без него в школе она так и не смогла.

Несколько раз я приходила к ней домой, но, наверное, не с теми чувствами, которые ей были от меня нужны. Может, она понимала, что я ее жалею? А жалости она ни от кого не принимала, и постепенно отношения сошли на нет.

Многие отношения в нашей жизни сходят на нет. Это грустно и несправедливо. И меня всегда удивляет, что я тоскую не только по старым друзьям, но и по старым врагам, и какое то непонятное любопытство живёт во мне: где они, как они?

Мой старый дневник — единственная вещь, оставшаяся от старой дружбы и старой вражды, но и он, к сожалению, дочитан до конца.

Жизнь состоит из работы и из чепухи, и чепуха — это разговоры с бывшими одноклассниками. Особенно когда они орут в трубку всякие глупости по твоему рабочему телефону, а телефон находится в кабинете директора магазина, где ты работаешь, а директор терпеть не может пустопорожних разговоров.

— Знайка! — вопит бывшая одноклассница Лялька Демичева. — Знайка! Ты ведь все знаешь и помнишь, так что тебе поручается организовать тех, кого я назову!!!

И она с бухты-барахты дает мне задание, которое я почему-то должна выполнять. Как будто у меня дел других нету, как будто у меня не муж и двое детей, не магазин и план, не стирка-уборка, а такая же легкая и свободная жизнь, как у нее. А главное, будто бы у меня есть желание собираться с ними и хвастать житейскими успехами, которых нет. Да еще называет меня этой дурацкой школьной кличкой «Знайка». Вряд ли они там в школе меня любили, явно же говорили за глаза, что я сплетница и слишком много знаю, но обойтись без меня не могут и сейчас.

А виной всему моя странно устроенная память, из-за которой становлюсь козлом отпущения: и дома, в своей коммунальной квартире, и на работе в магазине, и даже в родительском комитете школы, где учатся мои дети. Я всепомню. Я помню, где кто живёт, если хоть раз была у человека или если при мне хотя бы называли его адрес, помню, у кого какое было пальто в первом классе, кто какую оценку получил на выпускных экзаменах. Всю жизнь все обращаются ко мне, как в справочное бюро, и меня же считают сплетницей. Хотя моя вина в этом тоже есть: ну почему бы мне уже не начать скрывать свои способности, не научиться помалкивать в тряпочку, будто я, как и все, ничего не помню и ничего не знаю? Так нет же — меня будто за язык тянут! Ну скажите, где вы встречали человека, который двенадцать раз умудрился попасть в свидетели и, мало того, оказался главным свидетелем? А я вот сумела! А как следователи были мной довольны! А каких только ужасов не наобещали пойманные с моей помощью воришки! Но зато как были благодарны те двое, которых я просто спасла своими показаниями от верных неприятностей! И все память… А что я сплетница — это бред. Я говорю то, что видела, и ничего от себя не присочиняю. В отличие от той же Ляльки, кстати, у которой память дырявая, зато всяких догадок и предположений целая куча, и где там правда, никто не разберется. Я, например, говорю: