Константин Сергиенко - Дом на горе

Теперь я увидел весь дом. Левое крыло светило распаренной белизной штукатурки. Остальная часть была срублена из темных сосновых бревен. Крутая высокая крыша вмещала второй этаж с выступающими мансардными окнами. Крыльцо раздавалось в широкую веранду с аркадой сосновых балок.

На ярком зеленом газоне, разделенном песком дорожки, млела ромбическая клумба, заросшая сонными от жары цветами. Рядом с клумбой стоял круглый; стол с белыми плетеными креслами, развернутыми то в одну, то в другую сторону. По столу рассеялись голубые чашки, стеклянная ваза с торчащей из нее белой розой, мелкие тарелки, остро взблескивающие вилки, ножи. Свесив со стола яркий лаковый разворот, валялся журнал, а на нем книга.

Полуденный зной, безмолвие… Только стрекот насекомых, жужжание мух… Дверь растворилась, кто-то вышел из глубины веранды. Мягкий сумрак, царивший в соседстве с солнечным ослепленьем, не давал разглядеть. Но я увидел в руках большое блюдо густо-красной вишни, и я услышал голос:

— Митя, Митя! Обедать!..

— Ты больной! — твердил Лупатов, прижав меня в угол и схватив за плечи. — Что ты врешь? Лунатик…

— Нет, было, — бормотал я. — Было…

— Как же я мог проспать? А все? — Все спали.

— А ты не спал? Да тебе просто приснилось!

Подбежала встревоженная Санька.

— Мальчики, что вы?

Лупатов оттолкнул меня и засунул в карманы руки.

— Он привидение видел.

— Да не привидение… — сказал я.

— Больной! Тебе в дурдом надо. Все твои музыки, бурда всякая. Когда я заснул?

Лупатов нервничал. Он не мог понять, почему заснул вчера ночью с поджигным пистолетом под одеялом Ему было стыдно. Он злился. Вожак не должен засыпать, когда другим грозит опасность.

— Может, ты мне в компот подсыпал? — спрашивал он подозрительно. — Взял у Вдовы таблеток и кинул.

— А у Калоши тоже базар, — оживилась Санька. — Верка только что рассказала. Хотели ночью на вас идти, но проспали. Все как один проспали!

Голубовский нашел свое объяснение:

— Это от лунных пятен, ребятки. Всеобщее одурение. Я тоже отрубился в секунду.

— Тогда почему он не спал? — яростно спросил Лупатов. — Зачем врет?

— Обыкновенное сновидение, — успокаивал Голубовский. — Дрим, так сказать. Природа сна далеко не изучена. Читал я одну книжицу…

— Ладно! — прервал Лупатов. — Жалко, я не влепил Калоше. Но ничего, он у меня еще попляшет…

На следующий день Лупатов подошел к Калошину после обеда.

Стоял ясный апрельский денек. Подсох асфальт. Между столовой и третьим корпусом. Девчонки расчерчивали мелом свои круги и, клетки, мальчишки гоняли в футбол. Озабоченный Петр Васильевич прошел сквозь гомонящую детвору с унылым завхозом Краюшкиным. Сто Процентов, заложив руки за спину, наблюдал за полетом птиц. Двое малышей дрались портфелями. Стеша Китаева давала поручение Конфете и Уховертке. На скамейке сидела задумчивая Лялечка. Через несколько дней она покидала наш интернат. Просеменил физик Крупин со своей вечной рассеянной улыбкой. Восьмиклассник торговался с семиклассником. Из рук в руки переходили пачка сигарет, наклейка, фломастер. Стеклянный шар солнца, наполненный бледным теплом, висел в белом дымчатом небе.

Калошин, как всегда, возвышался в кругу своих приспешников. Лупатов подошел медленно и бесстрашно, остановился в трех шагах.

— Калоша, на переговоры.

— Ась? — Калошин приложил руку к уху.

— Отойдем к беседке.

— А кого стесняться?

— Свидетелей не хочу.

— Ого-го! — Калошин сделал губы колечком и кивнул дружкам.

Компания медленно двинулась в сторону беседки.

— Ну? — сказал Калошин, — Какие мирные пункты?

— Ты меня приговорил? — спросил Лупатов.

— Я? — Калошин дурашливо улыбнулся. — Что ты, Лупатыч. Это суд истории.

— А ты знаешь про последнюю волю осужденного?

Калошин захохотал:

— Ну, Лупатыч, ты меня уморил! Что я тебе, судья?

— Последняя воля — закон, — твердо сказал Лупатов.

— Пошел в… — коротко и злобно сказал Калошин.

— Калоша! — громко произнес Лупатов. — Я вызываю тебя на дуэль. Это моя последняя воля!

Он распахнул куртку и вытащил два одинаковых поджигных пистолета.

— Стреляться с десяти шагов. До смерти!

Калошин в онемении смотрел на Лупатова. Он знал, что такое поджигной пистолет, сам мастерил его в прошлом году и стрелял галок. Тогда целая эпидемия поджигных прошла по интернату. Собирали трубки, проволоку. Доделать остальное в слесарке было делом несложным. Появились даже пистолеты-красавцы. С резными ручками, никелированными стволами. После того как шестикласснику Мешкову оторвало палец и опалило лицо при взрыве, прошла облава с обыском. Все поджигные отняли, наказали умельцев, к тому же мода на самоделки угасла сама собой.

— Стреляться, и прямо сейчас! — повторил Лупатов. — До смерти!

— Да пошел ты! — сказал Калошин. — Чтоб из-за тебя погнали?

— А не придется, — Лупатов медленно приблизился к Калошину. — Я сказал: до смерти.

Калошин качнулся назад.

— Если не будешь, — тихо сказал Лупатов, — так пристрелю, — и достал спички.

Калошин побелел.

— Сволочь… — пробормотал он, отступая назад. — Сволочь…

Лупатов шел на него. Он сунул один поджигной под мышку, другой сжал в руке вместе с коробком и чиркнул спичкой. Она сломалась. Он вытянул вторую.

— Сволочь! — взвизгнул Калошин и вдруг кинулся в мелкий бег, смешно тряся своим грузным, неуклюжим телом. — Сволочь! — вопил он. — Сволочь!

— Куда ты, Калоша! — насмешливо крикнул Лупатов и кинул пистолеты в кусты. — Это же покупка! Они не стреляют!

Он сунул руки в карманы и, насвистывая, пошел к третьему корпусу, не подарив нам с Голубовским даже взгляда.

Через две недели в дымчато-зеленой тоге явился на нашу Гору месяц Майус, названный так в Древнем Риме в честь богини земли Майи. Месяц Майус достал деревянную дудочку со множеством отверстий, сел на склоне Горы под изменившим цвет дубом и заиграл свою нежную тихую песню, слова которой едва различались в переливах мелодий:

Рядом с тихо играющим Майусом присели и мы с Раей Кротовой. Комбинат стыдливо прятал свои дымы в прозрачных воздушных сосудах. Он не хотел отравлять майского благоухания.

— Мама хорошая, — рассказывала Рая. — Она красивая. Знаешь, почему она стала пить? Ее папа бросил. Я его никогда не видела, только фотографию. Он тоже красивый. Ты не смотри, что я дурная. Они у меня красивые.

— Ты тоже красивая, — сказал я. — Подрастешь, и будешь красивой.

— Нет, я не буду. Я хромая. Левая нога короче. Я никому не нужна.

— Все мы никому не нужны. Но станем взрослыми, и все переменится. Ты в кого-нибудь влюбишься.