Майя Фролова - Люба

Легкая, длинноногая девчонка — Люба ее давно приметила, про себя называла «Балерина», — привычно надела шлем, обхватила «бога» руками — плеснулись из-под шлема светлым парусом волосы, и они умчались в синие сумерки.

Девчонки на скамейках завистливо замерли. Выходит, и здесь, как в классе, не все равны, и здесь кого-то выделяют, катают с ветерком, кто-то распоряжается, выбирает. А кто-то лишь обрамляет собой «выдающихся», ждет своей очереди, да, видно, не дождется. Зачем ей в таком случае компания, где она будет чувствовать себя той же серой мышкой, что и в классе? Опять ни с кем не познакомилась, из обрывков фраз уловила только, что девчонку, которую умчал на мопеде «бог», зовут Анжелой, а прозвище — Барахолка. При таком-то имени, при такой-то внешности — Барахолка? Тогда уж Черепаха — совсем не обидно.

На другой вечер ее снова потянуло к скамеечкам. Ей вроде хотелось что-то постигнуть: то ли ребят этих, то ли себя возле них. Что их сплотило, почему им вместе интересно, почему ее тянет к ним? Почему они так равнодушны к ней? Придет — подвинутся, уйдет — никто не окликнет, не остановит. Иногда Анжела (язык у Любы все же не поворачивался назвать ее Барахолкой), снизойдя, небрежно бросала «богу»: «Проветри, засиделась», — кивала на какую-нибудь девчонку. «Бог» не возражал, девчонка надевала шлем, громоздилась на сиденье, страху никто не выказывал, никто не пищал, никто не отказывался от лихой езды, а Люба думала: вдруг ей кивнут, что тогда? Действительно, один раз «бог» кивнул ей:

— Садись, Черепаха, прокачу с ветерком, это тебе не виражи в вестибюле делать.

Все опять засмеялись, а она на какое-то время оказалась в центре внимания. Но сесть на мопед не могла — в колготках, в платье. Униженно пролепетала:

— Мне нужно переодеться, — хотя прекрасно знала, что переодеться не во что. Но после этого показываться в компании без брюк нельзя.

В тот же вечер принялась кроить вельвет, опять же от бабушки подарок — понимает бабушка свою внучку! Брюки получились отличные, суженные книзу, слегка с напуском, сверху мягкие защипы. Люба крутилась перед зеркалом, Аллочка восхищалась ее умелыми руками, брюки ей тоже очень нравились.

— Эх, сюда бы еще «лейблочку»! — воскликнула Люба, похлопав по карману.

И опомниться не успела, как взяла Алла лезвие и начала отпарывать фирменную этикетку со своей джинсовой юбки.

— Зачем? — вяло протестовала Люба. — Все равно видно, что не фирмовые. — Но очень ей хотелось появиться перед компанией в брюках с этикеткой. Шитые ли, купленные ли втридорога у спекулянтов, не так уже важно: лейбла затмит глаза, самое важное — она.

Люба надпорола карман, аккуратно встрочила черную полоску с золотыми, такими авторитетными и желанными буковками. Маленькая деталь преобразила брюки. Теперь-то уже она прокатится с ветерком, преодолеет страх перед скоростью и ненадежностью мопеда? Она бросилась целовать Аллочку, но та отстранилась, сказала неожиданно:

— Не ходи к ним, Люба, зачем они тебе?

— А я и не для них вовсе… — растерялась Люба. Значит, Аллочка приметила ее сиденье на лавочке с компанией.

Мама недовольно ворчала: куда это ты повадилась по вечерам? Аллочка звонила, спрашивала, где ты. А ты умелась из дома — и ни звука. Кончай мне эти гулянки!

Люба взорвалась:

— Хватит, насиделась дома! И к Аллочке вашей я не привязана, чтоб из-за нее каждый вечер дома сидеть!

— Что ты говоришь, Люба? — удивилась мама.

— А что? — сорвалась-покатилась Люба. — Не маленькая я уже в девять часов спать ложиться! Не заметили, что выросла? Вон ребята и девчонки не взрослее меня до одиннадцати во дворе гуляют.

— Не сметь! — почти взвизгнула мама, и лицо ее пошло пятнами. — Не вздумай в компанию эту затесаться, люди про них такое говорят — слушать страшно.

— А ты и не слушай! Нормальная компания, мне нравится. — Люба не могла унять свое раздражение.

— Получишь! — вместо мамы коротко сказал отец и выразительно положил свои большие руки на стол.

— Бить будете, что ли?

— Заслужишь, так и получишь! — Высказавшись, отец на Любу больше не смотрел, уткнулся в газету. Люба обиженно пошла в свою комнату.

— Смотри, Люба, не ерепенься. Отец молчит до поры до времени, а уж сорвется — не остановишь, — предупредила мать.

Люба чувствовала: есть в компании нечто, куда она не допущена. Как понять, как проникнуть в это «нечто»? С Аллочкой тоже отношения стали напряженными. Сколько мечтала о подруге, а появилась — и ты от нее уже зависишь.

Ясно, что до высшего уровня в компании ей не дотянуть. Чем там они занимаются, когда она в свое «детское» время уходит домой, ей еще не ясно, но ясно, что компания требует денег, а их у Любы нет и быть не может.

Во-первых, все девчонки в компании красятся. Не будешь краситься — вот ты и хуже других. Но один тональный крем — три рубля. Люба потолкалась у парфюмерного прилавка и очень реально себе это уяснила. Дешевенькую помаду, за рубль, все же купила. Брови можно подвести черным карандашом, щеки подрумянить той же помадой, на пальце растереть и слегка коснуться щек.

Когда она все это проделала перед зеркалом, то поняла, для чего придумали косметику. На ее бесцветном, однотонном лице сразу выделились губы, у них, оказывается, совсем неплохая форма. И брови ничего — ровными, слегка утолщенным к переносице полосками, выщипывать не нужно.

В компании ее стараний не заметили: здесь все красились ярко. Думала, возвращаясь домой, губы и брови вытереть платочком, но забыла и сразу налетела на мамин негодующий вопрос:

— Это еще что за новости?

Люба решила защищаться: вон и в классе девчонки подкрашиваются, слепая мама, не видит, что ли? Сказала вызывающе:

— Между прочим, и тебе не мешало бы косметикой пользоваться. Погляди на свое лицо. Можешь ты себе хотя бы помаду да карандаш для бровей купить?

— Мне, может, и не помешало бы, возраст, — вдруг согласилась мама, — а тебе для чего лицо молодое портить?

Люба потащила маму в свою комнату, усадила на стул под лампочкой. Почувствовала себя не дочкой, а старшей подругой. И мама вдруг расслабилась, подчинилась, покорно подставила лицо.

— А ты у меня ничего, мамулька! — сказала Люба ободряюще, стараясь отогнать вдруг нахлынувшую щемящую нежность к матери.

Лицо у мамы еще не старое, доброе, наверное, ее любят дети, с которыми она занимается. Добрый человек — для других, к себе же безразличен, это тоже на лице написано. Красивое бы платье маме, прическу, эту самую косметику и немножко уверенности.

Подкрашивая, Люба в маминых чертах находила что-то свое: те же губы с ямочками, ровненькие бровки. Эх, крему бы тонального, затушевать усталость, бледность, немного розовой смуглоты на щеки, шею.