Ирина Лукьянова - Стеклянный шарик

— Ася! — позвала бабушка.

— Мууууу, — низко и печально откликнулась из-за федорченкова забора корова Машка.

Бабушка прошлась по Урицкого туда-обратно: туда — до хлебного, где Ася днем покупала теплый хлеб и по дороге домой объедала всю горбушку, и обратно — до автобусной остановки напротив почты, и вокруг, через чужой двор между трех двухэтажек, где стояли старые гаражи и голубятни. Вообще Асе туда ходить без спроса не разрешалось, но она иногда убегала смотреть на ласточек.

Ее так и тянуло к этим домам, где во дворе мужики вечно пили водку. Дома были желтые с белым, как вокзал, клуб и другие важные строения в городе. На первом этаже окна с пышными цветами в горшках плотно укрывали занавески, вышитые ришелье, а под балконами второго этажа лепились ласточкины гнезда, и птенцы высовывали темные головки и пищали. Ася, проходя мимо, всегда замедляла шаг, разглядывая цветы, вышивки и ласточек.

— А это ласточки или стрижи? А стрижи какие? А ты научишь меня так вышивать? А эти синие цветы как называются?

«Броваллия», — вспомнила вдруг бабушка и еще раз позвала Асю. Из-за угла выскочила пегая собачка с лохматыми ушами, скандально залаяла.

— Цыц, — велела бабушка, и собачка послушно ушла.

Еще Асе сюда ходить запрещалось, потому что алкоголик Тимарчук, допившись до белой горячки, в прошлом году гонялся здесь за женой с топором и едва не зарубил бабушку, которая помнила его еще сопливым младенцем, а потом сколиозным подростком. Бабушка сама не понимала сейчас, как она его тогда остановила, но в этом дворе ей становилось не по себе, а уж представить себе здесь Асю — и вовсе худо.

Бабушка огляделась, сдвинула брови и пошла домой через пустой, засыпанный битым стеклом и залитый гудроном двор школы, переживающей вялый летний ремонт. Окрестные девчонки перекопали всю спортивную площадку, устраивая в ее мягкой песчаной почве гигантские многоэтажные секретики, для которых выбирали самые большие куски стекла и самые близкие к забору цветы в палисаднике Раисы Андреевны.

Здесь Аси тоже не было. Бабушка еще несколько раз покричала ее, но откликнулась только цепная собака у Раисы Андреевны.

Небо посинело, в нем замельтешили летучие мыши. Бабушка всхлипнула и потянула на себя скрипучую калитку. «Надо подмазать петли», — подумала она. У дорожки светился в темноте душистый табак. В доме горело голубым одно окно: дед смотрел телевизор. Значит, не пришла.

Заметив, что тени вытягиваются, а по голым рукам и ногам несет холодом, Ася поняла, что пора возвращаться. Она пошла совсем в другую сторону, мимо котельной через яблоневый сад. Там было неинтересно: цветы отцвели, яблоки еще не созрели, яблони в сумерках торчали, как черные ведьмы в узких белых юбках. Ася поскользнулась на чем-то, едва устояла на ногах. По запаху поняла — влезла в свежую коровью лепешку. Чтобы освободить руки, она сунула голубой шарик за щеку: кармана на платье не было. Разулась и старательно вытерла ногу и сандалию о росистую траву. Сандалию еще протерла лопушком, но она все равно воняла, и руки тоже.

Ася побрела по мокрой траве, ноги сразу замерзли. Она спутала направление и вышла совсем далеко от дома, на Первомайскую, рядом с лесом и выходом к речке. Оттуда уже дошла до дальнего конца Урицкого и пошлепала по остывающему асфальту домой.

Бабушка уже обзвонила всех ее подружек, достала из кладовки фонарь и теперь стояла на крыльце, стирая мелкие слезы согнутым пальцем и соображая, куда теперь идти.

Скрипнула калитка. Босые ноги прошлепали по дорожке.

— Ася! Ты где была! Я тебя по всему городу ищу! Как так можно, почему не сказала! — бабушка развернула Асю и влепила ей шлепок. Ася заревела.

— Я просто в другую сторону пошла…

— В какую другую сторону? Где тебя носит, я уже два часа бегаю! И что еще во рту такое! Сколько раз говорила — не суй в рот всякую дрянь, мало тебе стоматита на той неделе было?

— Бабушк…

— Дай сюда! Живо! Ну-ка плюнь!

Бабушка подставила жесткую ладонь к Асиному подбородку:

— Ну!

— Тьфу, — Ася покорно вытолкнула шарик изо рта.

Бабушка гневно размахнулась и запустила шарик далеко в малину Еремеевны.

Ася отчаянно зарыдала.

— А почему босая? Господи Боже мой, с сандалями что? Стой тут, кофту надень, холодно. Я воды согрею ноги мыть.

Ася уставилась на темное пятно за темным забором, где так внезапно и нелепо пропал ее шарик вместе с пришельцем, садами, замками и светящимися водопадами.

Бабушка принесла таз с теплой водой, ветхое полотенце и Асины тапки, поставила таз на крыльцо. Заставила Асю как следует вымыть руки, помыла ей ноги, вытерла. Согрела остывший ужин, который обиженная Ася еле тронула, напоила горячим молоком и уложила спать.

И пока бабушка отмывала на кухне в тазу навоз от ее сандалии, Ася лежала, глотая слезы и глядя сквозь заросли комнатного жасмина на голубой шарик луны, и думала, что надо бы завтра слазить в малину к Еремеевне.

Утром Ася туда слазила, оцарапала все руки и ничего не нашла. На бабушку она еще много лет обижалась и горевала по утраченному шарику.

Зато она точно знала, что пришелец был с Луны, и что именно с Луной теперь, особенно в полнолуние, надо налаживать телепатическую связь.

Когда Бирюкова упала, она стала похожа на человека. До этого она была похожа на Иванову, на Палей и на Вяльцеву.

В пятницу восьмые классы сняли с уроков и объявили осенний кросс в парке. Бессмысленней кросса бывает только осенний кросс, а бессмысленней него только осенний кросс в парке.

В парке надо дышать и смотреть. Там поздний мятый шиповник выбирается из бутона, как имаго, там опавшие листья на жухлой траве оторочены белыми иглами, как костюм снежинки дождиком по подолу. Там кленовый кустик в диапазоне от розового до багрового — багряного — включая чистый алый, как лавка шелков у Грина: «он он различал цвета: красный, бледный розовый и розовый темный, густые закипи вишневых, оранжевых и мрачно-рыжих тонов»… Там снежноягодник висит надутый, зеленовато-белый, и ждет, когда его соберешь в ладонь, холодный и упругий, и будешь пыкать его ногой на асфальте, носком кеда, постукивая по штучкам и кучкам, пык, пык, пык.

Егоровна жилистой рукой достает секундомер.

Но можно сойти с дистанции.

На месте сельской церкви построили ДК, кладбище закрыли, а могильные плиты выворотили, и стал очаг культуры в городской черте. Теперь в парке рыли траншею и валялись битые серые камни — «фена Федото» «1878 — 19…»

До кросса они стояли и ржали. Никитько сказала, что мальчишки нашли череп и им кидались, а Вяльцева орала из-за кустов, чтоб прекратили, а Бирюкова смотрела вдаль с презрением.

Брезгливое презрение — когда они так смотрели, из-под этого взгляда надо было уходить, а то проест насквозь. А Никитько старалась, но не умела, она хохотала и повизгивала, выражая энтузиазм. А может, в нее кинули черепом Аграфены Федотовны.