Галина Карпенко - Самый младший

Настя сняла горчичники, завязала Алёше ухо, смерила температуру. А Братец Кролик перепрыгивал из сказки в сказку.

— Алёша, ты без меня никому дальше не рассказывай, — попросила его Настенька. — Я ни за что бы не ушла, если бы не дежурство, а завтра я приду, и ты мне расскажешь до конца. Хорошо?

— В этой книжке ещё много сказок, ты приходи пораньше, я тебе все расскажу, — пообещал Алёша.

На том они и расстались.

А когда вернулась мама, её сын спал. На столе лежала записка:

«Температура у Алёши тридцать семь и девять, компресс снимать не нужно. На ночь напоите его малиной. Настя».

Наступило шестое утро. Алёша всё ещё болел.

— Я скоро приду, — сказала ему тётя Маша, — а ты лежи, не вскакивай. Я в магазин.

Тётя Маша прикрыла за собой дверь. Потом вернулась и пригрозила:

— Если встанешь да будешь бегать, — всё равно узнаю. У меня примета такая есть.

— Сказал — не буду, — обиделся Алёша. — А приметы все неверные.

— У меня верная.

Тётя Маша ушла и хлопнула дверью.

Алёше было скучно. Он лежал и смотрел на обои. Обои зелёные в полоску. Если так на них посмотришь, то получаются ступеньки, ступеньки, ступеньки, будто пожарная лестница. А если вот так поглядеть, то получаются ёлочки.

Ступеньки, ёлочки, ступеньки, ёлочки. Что это? На ступеньках появился светлый коврик. Это в окно заглянуло и посветило на стену солнце.

Алёша вытащил из-под подушки зеркальце и стал ловить солнечного зайчика. Зайчик побежал по потолку, забился в угол, а потом — раз! — и очутился на другой стене.

В передней громко зазвонил звонок. Кроме Макара, который, наверное, забыл какую-нибудь тетрадку, никто в это время прийти не мог. Алёша обрадовался.

— Сейчас! Сейчас! — закричал он и, сунув ноги в башмаки, побежал открывать.

Звонок продолжал звонить.

Алёша повернул замок. На пороге стоял совсем не Макар, а незнакомый солдат. Солдат молча шагнул в прихожую и пошёл прямо к их двери. Он хотел было постучать, но обернулся и спросил шёпотом:

— Там, у Бодровых, кто дома?

— Я дома, — сказал Алёша.

— Ты?

И вдруг солдат схватил Алёшу в охапку и прижал к холодной шинели. У Алёши закружилась голова. Солдат внёс его в комнату и поставил на пол.

— Что же ты, Алёшка, без штанов? Без штанов-то почему? Сынок? — спрашивал он и старался улыбнуться.

Когда люди очень радуются, они какие-то бестолковые. Хотят спросить одно, а говорят другое.

Вначале всё было очень суматошно.

Когда мама увидела папу, она вдруг начала хлопотать, хлопотать. Побежала кипятить чайник, стала доставать папино бельё, попросила у тёти Маши водки, А потом вдруг села и горько заплакала.

— Оленька! Ну что ты, Оленька! Ну, радость, ну родная моя! — уговаривал её отец.

Мама сквозь слёзы отвечала:

— Я не буду, не буду.

А сама всё плакала и плакала…

Первые дни были такие, что про них очень трудно рассказывать. Все говорили только про папу. С работы все скорее спешили домой. Мама взяла отпуск. А Степан Егорович без всякого отпуска два дня не ходил на завод.

— Я, Серёжа, — сказал он, — не могу с собой совладать, от радости захворал. Ну что тут будешь делать?

И они с папой ничего не делали, а только курили и всё говорили, говорили… Только не про войну, а про другие разные дела.

Гуркины тоже приезжали каждый день и сидели так поздно, что даже два раза оставались ночевать.

Алёша был счастлив.

Счастлив, что вернулся папа, счастлив, что болеет и ему не надо от папы уходить в школу. Да если бы даже был здоров, всё равно бы никуда не ушёл.

Алёша ходил за отцом по пятам. Отвечал отцу на вопросы и сам что-то спрашивал. Но они всё ещё только рассматривали друг друга и ни о чём не поговорили.

Однажды, уловив на себе Алёшин взгляд, отец наклонился к нему и спросил:

— Что, сынок?

— Я просто так, — ответил Алёша и крепко прижался к отцу.

— Мы теперь знаешь как с тобой заживём? — сказал папа, обнимая его. — Теперь, брат, я от вас никуда.

— А на войну? — тихо спросил Алёша.

— На какую войну? Теперь не должно быть никакой войны.

— Совсем не будет?

Папа задумался. Он перебирал лёгкие Алёшины волосы и, повременив, ответил:

— Надо, чтобы совсем.

Жизнь стала совсем другой. Алёше было радостно оттого, что у них в комнате пахнет табаком. Теперь часто приходилось засыпать при свете, потому что папа читал, и это было тоже приятно.

В комнате ожили папины вещи. Папин стол, на котором лежали книги, и мама стирала с них пыль, но никогда не выдвигала в столе ящиков, и Алёша думал, что стол пустой. Теперь стол тоже стал совсем другим. Книги папа переложил по-своему, в чернильнице появились чернила, на столе горела лампа, которую папа починил. А из ящиков, куда мама не разрешала Алёше лазить, папа вынимал то блестящий бритвенный прибор, то компас, то ремешки для коньков.

На столе появилась фотография — Алёша никогда не видел её. На фотографии папа и мама, очень весёлые, сидят на большом камне, а кругом море.

— Где же здесь я? — спросил Алёша.

— Тебя ещё тогда не было… — сказала мама.

Но папа её перебил:

— Как это — не было? Был, ты на берегу. Понимаешь, Алёшка, ты убежал на берег, а мы сидим и боимся ноги замочить.

Алёша засмеялся. Если папа даже придумал, что он на берегу, пожалуйста! Пусть на берегу. Он совсем на него не обижается.

В эти суматошные, радостные дни Алёша незаметно выздоровел, но все решили, что до каникул в школу он не пойдёт. Ему разрешили гулять.

Когда он возвращался, то непременно спрашивал:

— Тётя Маша, кто у нас дома — папа или мама?

И если тётя Маша отвечала, что обоих нет, ему всё равно было весело, и он бежал обратно во двор, чтобы их встретить.

Папы с мамой не было, и Алёша забрался к Макару на чердак. Макар подметал голубиную клетку.

Увидев Алёшу, он обрадовался:

— Это ты, Алёшка? Вот хорошо! Давай помогай! Скоро темно будет, а у меня клетка три дня не чищена. Столько уроков на дом надавали, я прямо запарился, ей-богу!

— А чего делать? — спросил Алёша.

Макар достал из клетки миску и велел Алёше вычистить. Алёша стал старательно отскабливать с краёв присохшую грязь. Макар, приманив сизаря, взял его в руки, подошёл к окошку, осмотрел со всех сторон и подул ему под пёрышки. Яркий луч морозного солнца светил в чердачное окошко. Сизые голубиные перья отливали малиновым и зелёным огнём. Даже в чёрных Макаровых глазах вспыхивали искры, будто он стоял рядом с жарким костром.

— Знаешь, Алёшка, — вдруг сказал Макар, — когда дядя Сергей уходил на войну, я его провожал один.