Александр Соколовский - Первый особого назначения

— Стой и не двигайся! — закричал Степка, опрометью бросаясь вверх по ступеням.

Задыхаясь, он взлетел на верхушку башни.

— Смотри, Степа! — с восторгом воскликнула Таня. — Вот красота!.. Отсюда можно прыгать с парашютом, как с вышки. Я в позапрошлом году прыгала, в Харькове, в парке культуры…

— Слетишь, вот тогда будет красота, — отдышавшись, сказал ей Степка.

Но вид с верхушки башни и правда открывался красивый. Город лежал внизу, сияя белыми домиками. Центр его был расчерчен улицами на ровные прямоугольники и квадраты. По окраинам дома рассыпались в беспорядке. Словно какой-нибудь веселый гигант швырял их горстями, и они по чудесной случайности все упали на землю крышами вверх. Иногда сквозь лохматую зелень деревьев ослепительной иголочкой колол глаза солнечный зайчик — это по улице пробегал автомобиль. В одном из дворов — Степка угадал, что на улице Чернышевского — кто-то гонял голубей. Птицы реяли над крышами легкой стайкой, дружно снижаясь, взмывая ввысь или делая круг, словно были связаны невидимой нитью.

Таня задумчиво смотрела на город — на крыши, на зеленые скверы, на хлопотливых голубей. Потом она сказала:

— А они вот тоже так, наверно, стояли на башне и смотрели… Только здесь не было еще никакого города… Никаких голубей… Лес да лес кругом…

— Кто стоял? — не понял Степка.

— Монахи.

— Какие монахи?

— Ну, которые жили тут, в монастыре. Наверно, они смотрели и ждали, не приедет ли кто-нибудь. А вдали клубилась пыль на дороге, и монахи волновались: «Эгей! Кто это там? То ли враг подходит, то ли мчится царский гонец, чтобы повелеть встретить царя хлебом-солью»… — Глаза ее на мгновенье сверкнули лукавством. — И приходилось монахам, кряхтя, спускаться в подвалы, в кладовые, замешивать тесто и печь для царя хлеб-соль. — Но тотчас же взгляд ее опять стал задумчивым. — А вокруг шумел темный лес… И по ночам выли волки… И монахи трусили и запирали все двери, все ворота… — Она доверчиво взглянула на Степку и спросила: — Правильно?

И Степка кивнул головой. Потому что с некоторых пор ему стало казаться, будто все, что бы ни говорила Таня, правильно, все так и должно быть.

Она была не такая, как все, эта тоненькая девочка с золотыми косичками, с веснушками, с громадными серыми глазами, в которых выражение лукавства в одну минуту сменялось то задумчивостью, то удивлением, то радостью. Необыкновенными были и эти глаза, и веснушки, и косички, и Танины руки, и голос, и смех… Иногда, когда они бежали вместе через луг к прудам у развалин монастыря, Степке казалось, что еще миг, еще секунда, и она с разбегу взлетит, словно птица, и помчится вперед, не касаясь травы. И если ему становилось тоскливо — так просто, неизвестно отчего, то стоило зазвенеть ее голосу, ее переливчатому, как колокольчик, смеху, и грусть моментально исчезала, будто бы ее и не было. Ее ловкие тоненькие пальцы умели плести красивые венки из одуванчиков и кленовых листьев, а иной раз — прочно заштопать дырку, которая совершенно непонятным образом оказывалась у Степки то на рукаве, то на штанах… А Танины глаза? Они тоже были особенные, не такие, как у всех. Эти глаза порой видели то, чего не видел Степка. Случалось, что, шагая с ним по улице, Таня внезапно останавливалась и говорила, показывая куда-то на небо: «Гляди, Степа! Видишь, какой смешной слон? Важно так выступает! И хобот длинный-предлинный!» Однако сколько ни напрягался Степка, он не видел никакого слона. По небу плыли одни облака. «Эх, опоздал, — с досадой объявляла Таня. — Теперь это уже не слон, а сказочный замок с башнями…» И только лишь, хорошенько приглядевшись, Степка, наконец, различал в очертаниях громадного облака что-то похожее на замок. А Таня вдруг принималась рассказывать о какой-нибудь заколдованной принцессе, которая живет в том замке, и о грозных волшебниках, которые сторожат ее и всю ночь ходят вокруг, гремя колотушками… И Степка слушал ее с изумлением, понимая, что она сама выдумывает сказку, такую сказку, какой не смогут придумать ни Женька, ни Пончик, никто-никто на свете…

С Таней Степке было так хорошо, так весело и интересно, что он почти не замечал отсутствия своих приятелей. Он больше не горевал по поводу изменившегося к нему отношения Кости, потому что Таня неожиданно оказалась таким другом, о котором он всегда мечтал. А ребята все же порой собирались вместе то во дворе дома номер двадцать, то во дворе у Степки. Сходиться в двадцатом доме стало трудно, потому что, как только потеплело, распахнул свое окно жилец одной из квартир на втором этаже. Это был ворчливый, вечно чем-то недовольный пенсионер, бывший бухгалтер, который называл себя «бухгалтером в отставке». Вовка уверял, что он был всю жизнь недоволен своей специальностью, потому что с детства мечтал стать военным. Стоило только поднять крик и затеять возню во дворе, как он высовывал наружу свое желтое лицо и сипло кричал: «Пошли прочь! Безобразие! Я больной человек!» И приходилось теперь ребятам собираться во дворе дома, где жил Степка. Это был второй, а теперь, летом, единственный просторный двор на Садовой, откуда их никто не гнал.

Как-то раз, во время одной из таких встреч, между Вовкой и Олегом Треневичем произошла ссора. Олег и Вовка вообще часто ссорились. Но на этот раз дело чуть не дошло до самой настоящей драки. И виноват в этом был не кто иной, как Гошка Рукомойников.

Это случилось как-то под вечер. Степка в этот день не видел Таню с утра. Мать затеяла дома уборку, и он ей помогал. Только после обеда, часа в четыре, он освободился и побежал на улицу.

Во дворе он застал ребят. Здесь были и Мишка Кутырин, и Вовка, и Олег, и Женька Зажицкий, и Таня с Олей, и Костя.

Женька предложил поиграть в прятки. Но игра не ладилась. Прятаться было негде. Только разве за сараями. Не то что в Вовкином дворе, где были такие замечательные подвалы… Затеяли было играть в «города», но и это показалось скучным. Не было у ребят ни мяча, ни перочинного ножа, чтобы, на худой конец, сыграть в «ножички». И оставалось только одно — разговаривать.

Вовка по обыкновению начал хвастать. Отец по случаю окончания сыном шестого класса подарил ему спиннинг. Неизвестно, почему Вовкин отец выбрал такой подарок. Никакой хорошей рыбы в прудах у монастыря не водилось. И все-таки Пончик объявил, что дня два назад выудил в пруду «во-о-от такую щуку».

Ну сболтнул и сболтнул. Кто же когда-нибудь принимал всерьез Вовкины слова? Но Олег стал спорить. Он сказал, что Пончик просто хвастун и «барон Мюнхгаузен», потому что в прудах ничего нельзя выудить, кроме разве старых калош да поганых лягушек. Вовка раскипятился. Он заявил, что Олег сам старая калоша и поганый изобретатель, который только и может изобрести то, что давно уже выдумано: например, самовар или сапожную щетку. Олег некоторое время молчал, словно соображая, как ему получше отбрить Пончика, а потом зашипел, как продырявленная шина.