Альфред Вельм - Пуговица, или серебряные часы с ключиком

— Крыса, крыса проклятая!..

— Это не я! — закричал Генрих. — Не я, не я, дедушка Комарек!

Старик обнял его:

— Знаю, знаю, что ты этого не мог сделать. — Он увлек его подальше от мертвого дерева.

Когда крыши домов уже еле виднелись вдали и их обступило огромное поле, все они вдруг ощутили тишину, царившую вокруг.

— Не мучай себя, — сказал старый Комарек. — Пришел бы час, они все равно схватили б его.

— Правда, я не делал этого!

— Знаю. Но теперь забудь, не говори об этом.

«Может быть, и хорошо, что он это отрицает, — думал старик. — Правда, может быть, это к лучшему. О чем бы сейчас поговорить с мальчиком? А ведь поговорить обязательно надо».

— Я тебя все хотел спросить: не с озера ли ты? С Гольдапзее.

Мальчик тут же подтвердил, что он как раз из тех мест.

— Я еще нынче ночью думал, думал, и вдруг мне пришло в голову, что ты тоже, должно быть, оттуда.

— Вы, значит, знаете Гольдапзее?

— И как еще знаю!

— И барона фон Ошкената знаете?

— И барона фон Ошкената.

Вдали загромыхали орудия. Сначала как бы злобно лая, но постепенно взрывы делались все чаще и чаще и скоро слились в один сплошной гул. Казалось, что это вовсе не пушки стреляют, а людской стон стоит.

— А птичку-славку ты знаешь?

— Да, дедушка Комарек, хорошо знаю.

— А вот Большую выпь ты уже знать не можешь!

— Знаю, знаю, дедушка Комарек. И Большую выпь знаю.

В те дни они здорово продвинулись вперед, и Комарек считал, что они скоро выйдут к Одеру.

Генрих лежал на откосе, скрестив руки под головой и прищурив глаза: он хотел увидеть, как горит солнце! А старый Комарек, сидевший рядом, аккуратно отрезал кусочки сала. Один он наколол на нож и передал мальчику.

— Спасибо, дедушка Комарек, не надо мне. — Эти слова он говорил всякий раз, когда Комарек давал ему кусочек сала.

— Я ведь как-то был у твоего отца на кузнице. Он мне якорь ковал, — сказал Комарек, жуя сало и глядя в одну точку.

Тогда он кузнецу точно описал, какой именно якорь ему нужен, и какие размеры должны быть у стержня и у крыльев, и как стержень заставляет якорь занять под водой вертикальное положение, и как крылья зарываются при этом в дно. Любил старый Комарек этот якорек и сейчас прямо видел его перед собой. Помнил он и человека, выковавшего якорь на славу.

— Сейчас он тоже в солдатах?

— Убили его, дедушка Комарек.

Старик вздрогнул. Извинился.

— Четыре года назад, — сказал мальчик. — В Африке его убили.

— Ты уж прости меня, — сказал старик еще раз. — Не знал я.

О Рыжем они уже не говорят. Иногда только фрау Кирш остановится рядом с мальчиком, погладит его по голове и скажет: «Бедный Генрих!» Быть может, и фрау Пувалевски думает о Рыжем, когда не подпускает Генриха к своей тележке. А мальчишке только и надо — вытащить ее тележку из борозды. Однако фрау Пувалевски гонит его прочь. И фрау Сагорайт мной раз остановится и смотрит перед собой в землю, никак оторваться не может. А что, если и она думает о Рыжем? Возможно, что все они иногда думают о Рыжем, по вслух никто ничего не говорит.

Генрих и старый Комарек любят смотреть на ночное небо.

— Это Большая Медведица, — объясняет Комарек. — А вон — Полярная звезда.

Мальчик слушает как завороженный. Он дивится: как хорошо, оказывается, дедушка Комарек знает звезды! А сколько их — ни за что не сосчитать!

— Есть звезды постоянные и звезды блуждающие, — рассказывает старик. — И Земля наша — звезда, она звезда блуждающая.

Все это волнует мальчика. О многом, оказывается, можно им говорить друг с другом! Иногда они нарочно отстают от основной группы, идут позади всех, и тогда…

— …В гусарах?

— Да, да, в гусарах, — говорит Комарек, рассказывая мальчику о своих военных приключениях.

Это было давно, еще в первую войну, и старику порой трудно вспомнить подробности. Но мальчонке все мало, он снова и снова уговаривает дедушку Комарека отстать от всех — ведь дедушка рассказывал о своих «военных приключениях», только когда они бывали далеко от фрау Пувалевски.

Ничего героического в этих рассказах не было. Гусар Комарек попал в плен к русским. Его отправили далеко в тыл, за реку Лузу. Но вот в 1917 году русские солдаты взяли да воткнули винтовки штыками в землю. Они кричали пленным немецким солдатам: «Война капут! Война капут, камерад!»

— Понимаешь, в Петрограде они совершили революцию, — пояснял Комарек. — Все мы тогда вместе сидели у костра, сидели долго, никак не могли разойтись. Курили русский табак и пели русские и немецкие песни.

Потом было братание, и пленные немцы и русские солдаты обменялись шапками. Он, Комарек, отдал свою гусарскую, а сам надел русскую папаху. «Война капут, камерад!» — кричали им русские. Как только над лесом занялся рассвет, русские солдаты разошлись по домам. А два дня спустя и он, Комарек, отправился в путь — решил пешком добраться до родины.

— И вы все тогда друг с другом обнимались, да?

— Да, да, так оно и было.

— И с русскими солдатами?

— Обычай у них такой, — объяснял старый Комарек. — Перед тем как расстаться, они обнимаются.

Мальчика будоражили рассказы старого Комарека. Представить себе все это он не мог, однако хотел знать еще и еще.

— И свой русский табак они разделили поровну? Правда?

— Правда. Перед тем как нам всем разойтись, они весь табак, какой у них был, высыпали в шапку и разделили поровну.

Гусар Комарек отправился тогда в путь совсем один. Дошел до деревни Поварищево, и тут у него как раз кончился хлеб. От мороза ноги совсем ничего не чувствовали. Он стал кулаками барабанить в дверь первой же бревенчатой избушки.

Ему открыла маленькая старушка, вся укутанная в огромный платок, — бабушка… Как увидела его, так и выскочила прямо в сугроб и втащила его в жарко натопленную избу.

Случается, что Комарек рассказывает что-нибудь не так, как накануне: мелочь какая-нибудь не совпадает или он приукрасит что-нибудь. Мальчонка сразу же подмечает это, но ничего не говорит, если, по его мнению, рассказ от этого только интересней делается. Порой Комарек и забудет что-нибудь особенно понравившееся мальчику, и тогда Генрих прерывает старика:

— Так, говоришь? Может быть, оно так и было.

И старик продолжает свой рассказ о бабушке. Уж она-то хлопотала, уж она-то дула и дула, покуда самовар не разгорелся. А он, Комарек, тем временем лежал на печке под одеялом.

— Русская печь, понимаешь… представь себе…

— А она сразу поставила кашу варить, а потом уже побежала в школу за мелом?

Старик задумался.

— Должно быть, сперва поставила кашу варить, — говорит он наконец.

Вчера еще пшенная каша была сдобрена корицей, а сегодня Комарек приправил ее сушеными грушами и черносливом. Мальчишка уже знает в точности каждое движение бабушки. Он ясно представляет себе, как она стоит на коленях перед печкой, подкладывает сырые дрова, как ставит на стол чугунок с дымящейся кашей и даже как движутся ее губы, когда она ест…