Жорж-Эммануэль Клансье - Детство и юность Катрин Шаррон

— Только бы они поскорей вернулись… — в страхе шептала Катрин.

Время тянулось бесконечно. Наконец низкая дверь скрипнула и распахнулась: вошли Дюшены. Забившись в угол кровати, перепуганная и восхищенная Катрин присутствовала при появлении теленка на свет. Правда, она мало что видела из-за спины Дюшена. Вдруг Рыжуха замычала глубоко и протяжно; что-то упало на подстилку, и Катрин увидела на соломе большой клубок светлой шерсти…

Фермер обмывал корову, ласково приговаривая: «Ну вот, моя умница, ну вот, моя Рыжуха, все в порядке, моя красавица, теперь все в порядке!»

Рыжуха принялась лизать своим большим шершавым языком лежавшего рядом теленка. Широкий язык матери оставлял на светлой шкурке новорожденного темные, слегка курчавившиеся полосы.

Позднее, когда Катрин собралась наконец с духом и выбралась из постели, она увидела, как теленок, шатаясь, поднялся с подстилки, встал на свои длинные и тонкие, словно прутики, подгибавшиеся ножки и стал упрямо тыкаться тупой мордочкой в живот матери.

— Видишь, — сказал девочке Дюшен, — скотина, она самостоятельнее нас: не успел на свет появиться, а уже на ногах держится…

С того дня Катрин воспылала такой любовью к малышу Рыжухи, что каждое утро неизменно осведомлялась о его здоровье у Мари Брива.

Выпал первый снег — пушистый и недолговечный: он таял, едва коснувшись земли. Но с каждым днем белая пелена становилась все плотнее и толще; казалось, будто бесчисленная армия летящих хлопьев спешит изменить привычный облик двора, сада, дороги, полей и рощи, привычное течение дней.

Однажды утром, проснувшись, Катрин заметила, что в комнате необычно светло. Подбежав к окошку, она в первую минуту не узнала ни двора, ни знакомых лесов и лугов, одетых в пышный белоснежный наряд, ни белой дороги с глубокими следами от сабо, ни сада, убранного в белый цвет, с искрившейся под лучами бледного зимнего солнца голубой елью.

Скотина стояла в хлеву. Люди почти не выходили из дому, а если и выбирались наружу, то ненадолго. Не было видно ни мадемуазель Леони, ни мосье Поля, ни хозяина. Примостившись поближе к очагу, каждый чувствовал себя отрезанным от всего мира, словно находился за сотни лье от соседей.

Никому ничего не хотелось делать — только бы сидеть в тишине и тепле, в тесном семейном кругу. Снег приглушал все звуки, смягчал резкие движения.

Даже неугомонные мальчишки — и те заметно присмирели. Правда, время от времени они затевали бурную игру в снежки или лихо скатывались с обледенелых косогоров, но, вернувшись домой, смирно усаживались возле кухонного очага, неловко прижимаясь плечом к отцу или обвив руками шею матери. Случалось даже, что они сажали Катрин к себе на колени.

Но в один прекрасный день этому блаженному оцепенению пришел конец.

Крестная Фелиси — шумная, энергичная, властная, круглая как шар, вечно жестикулирующая и отдувающаяся — явилась в Мези и водворилась в доме.

— Кати, — сказала мать, — придется тебе уступить свою кровать крестной и пока пожить у Дюшенов. Они согласились взять тебя к себе…

— Но мне здесь так хорошо, — огорчилась Катрин. — Я хочу быть с вами…

— Ничего, ничего… Я же говорю тебе, что ты скоро вернешься, — уговаривала мать, целуя девочку.

Пришлось подчиниться. Отец сам отвел Катрин на ферму Дюшенов. Девочке редко приходилось ходить с отцом за руку; боясь, что он вдруг отпустит ее, Катрин делала вид, что вот-вот поскользнется на обледенелой дороге, и тогда отец крепче сжимал в своей большой руке ее маленькую ладошку. Какая сильная, какая теплая рука была у отца!

Жан Шаррон казался чем-то сильно озабоченным и, сам того не замечая, все ускорял и ускорял шаг.

«Ну конечно, — думала Катрин, — ему хочется поскорей отвести меня к Дюшенам и вернуться домой».

Эта мысль так огорчила девочку, что она не раскрывала рта до самого порога соседней фермы. «Гадкая Фелиси, гадкая крестная!» — твердила она про себя.

Октавия Дюшен встретила их приветливо:

— Иди скорей к огню, деточка, сними свои сабо. Хочешь выпить горячего молока?

Дюшен подмигнул отцу.

— Хватим по стаканчику, Шаррон? В такой холод грех отказываться!

Мужчины чокнулись. Осушив стакан, отец поморщился.

— Крепка! — сказал он. — Только нет у меня к ней привычки.

Он вытер рот, поднялся со скамьи:

— Ну, спасибо! Значит, я оставляю вам девочку…

— На сколько дней? — спросила фермерша.

— Поди угадай… — ответил отец. — Четыре, пять, шесть… восемь… Я заплачу за все дни.

— Ну конечно, конечно, — заторопилась женщина. — Не беспокойтесь из-за этого… Дюшен добавил:

— Будем считать по пяти су за день.

Катрин не поняла ничего из этого странного разговора. Быть может, отец решил продать ее соседям? Но он уже вышел, даже не простившись с нею. Сквозь приотворенную дверь Катрин видела, как он торопливо шагает по дороге. Можно подумать, что убегает, — так торопится обратно в Мези!

Мари Брива не было дома, а Дюшены, едва отец скрылся за поворотом дороги, не обращали больше внимания на Катрин. Она слушала, как супруги толкуют о деньгах.

— Ты запросил слишком дешево! — упрекала мужа Октавия, Разозлившись, Дюшен обул сабо и вышел.

— О, послушай-ка, деточка, — сказала фермерша с таким видом, будто она только что увидела Катрин. — Хочешь почистить картошку? Это тебя позабавит.

И до самого вечера, пока не пришло время ложиться спать, продолжались эти «забавы»: накрыть на стол, вымыть посуду, убрать ее, подмести пол…

Вернувшаяся Мари тут же стала помогать Катрин, между тем как фермерша и ее муж, усевшись в углу у самого очага, о чем-то ожесточенно спорили.

— Разве это забава? — вполголоса протестовала Катрин.

— Молчи! — умоляла ее Мари. — Если она услышит… Когда девочки улеглись наконец в постель, Катрин дала волю слезам. Мари попробовала ее утешить.

— Ну, зачем отец привел меня к вам? — спрашивала, всхлипывая, Катрин. Когда я ночевала с тобой в хлеву, это мне нравилось. Но торчать здесь день и ночь и никого не видеть — ни мамы, ни отца, ни братьев… Я хочу домой…

— Глупая, — отвечала Мари. — Это все из-за ребенка… Когда он появится, тебя возьмут обратно…

— Какого еще ребенка? — удивилась Катрин.

— Ну, того, что должен родиться у твоей матери…

Катрин умолкла, потрясенная до глубины души.

Так. Значит, у матери будет ребенок, и этот ребенок займет место Катрин в доме и в сердце родителей. А ее они отослали к чужим людям… Катрин заплакала еще пуще.

— Замолчи! Перестань! — молила Мари. — Если мать услышит, она нас выпорет!

Прошло несколько дней. Катрин не могла сказать, сколько именно. Снег уже не шел, но по лощинам и оврагам все еще лежали большие белые сугробы. Во дворе и на дороге люди месили ногами липкую, скользкую грязь.