Жорж-Эммануэль Клансье - Детство и юность Катрин Шаррон

Отец слушал, низко опустив голову и комкая в руках шапку. Когда Франсуа кончил, он глубоко вздохнул, взял у мальчика бумагу и зашагал в сторону дубовой рощи.

— Пошел посоветоваться с матерью, — понимающим тоном проговорил Франсуа. — Сдается мне, что дело скверное…

— А марка была такая красивенькая, — вздохнула Катрин.

— Но это же безумие! — говорила мать. — Жан, нет, Жан, вы сошли с ума, эти негодяи лишили вас рассудка! О чем вы думаете? Оставить Мези в мае, бросить посевы, скотину, сено! Да они сбесятся от радости! Дюшену останется только собрать то, что вы посеяли, вот и все. А мы? Куда мы денемся?

Переберемся в Ла Ноайль? Да? А на что мы будем там жить, раз все наше добро останется здесь? На какие шиши? Вы прекрасно знаете, что последние наши гроши ушли на доктора и на лекарства для Франсуа! Что вы говорите?

Несправедливость? Жандармы? Судебный исполнитель? Гербовая бумага? В тюрьму?

Но я же повторяю вам, Жан: это безумие! Они ничего с нами не сделают, поверьте мне!

— Не могу! Не могу я больше терпеть! Если я останусь, то и вправду сойду с ума, совсем рехнусь. Решено: дядюшка Крестного обещает одолжить нам повозку; Крестный поможет погрузить вещи. Решено! Мы уезжаем…

Отец исхудал за эти дни. Он почти ничего не ел и плохо спал. Всякий пустяк выводил его из себя. Он все время бормотал какие-то обрывки фраз, где повторялись одни и те же слова: судебный исполнитель, жандармы, гербовая бумага… суд…

Однажды утром Марциал прибежал с поля запыхавшись и рассказал, что видел издали, как Дюшен загнал своих коров на нижний участок их большого ржаного поля. А на другом краю поля стояли мадемуазель Леони и мосье Поль и, посмеиваясь, ждали, когда коровы выберутся из ржи.

— Вот гады! — заключил Марциал. — Было б у меня ружье, уложил бы всех трех на месте!

— Парень прав, — кивнул отец.

Он подошел к очагу и снял со стены старое охотничье ружье. Мать кинулась к нему, схватила за руки. Катрин пронзительно закричала, Клотильда вторила ей. Мальчишки уставились на отца горящими от возбуждения глазами.

Мать споткнулась о скамью, упала. Тогда Жан Шаррон отшвырнул ружье, поднял жену, усадил на лавку. Рыдания сотрясали ее; казалось, она смеется каким-то странным, неестественным, судорожным смехом. Отец заставил ее выпить воды, поцеловал.

— Не волнуйся, — сказал он, — я иду в Ла Ноайль.

— Жа… Жан! — сквозь рыдания позвала она его.

Отец только махнул в ответ рукой и ушел, сразу постаревший, ссутулившийся.

К вечеру он вернулся и заявил, что завтра же утром они покидают Мези.

Катрин радовалась: Крестный был снова здесь. Он приехал на подводе.

Быстро погрузили вещи: кое-что из мебели, два мешка картофеля, оставшиеся с прошлого года, несколько караваев хлеба, которые отец испек на прошлой неделе. Впереди оставили место для Франсуа и его стула. Когда погрузка подходила к концу, мосье Поль торопливо выкатил во двор кресло с Манёфом.

— Ах вот как! — завопил паралитик. — Значит, решили удрать втихомолку, без всякого предупреждения, словно воры?!

Отец, увязывавший мешки на подводе, спрыгнул на землю. Но мать опередила его, и первая подбежала к креслу землевладельца.

— Думаете, это вам так сойдет с рук? — крикнул ей старик. — Бросить ферму, не найдя замены?

— Хозяин… — начал было Жан Шаррон.

Но мать перебила его и, не повышая голоса, ответила:

— Замена? Не морочьте голову, он у вас уже давно на примете… негодяй, который лжесвидетельствовал в вашу пользу…

— Сударыня! — воскликнул Манёф, ударив кулаками по подлокотникам кресла.

Она не дала ему продолжать:

— Да, мы уезжаем в Ла Ноайль, потому что вы выжили нас из Мези с помощью ваших лакеев и вашего прихлебателя. А не кажется ли вам, что сейчас самое время для того, чтобы пойти и рассказать жандармам об одном вечере и о тех подлых предложениях, которые вы сделали тогда моему мужу?

— Они… они не… они не поверят вам, — растерянно пролепетал Манёф, но тут же попытался изобразить недоумение: — Впрочем, я совершенно не понимаю, о чем вы говорите!

Он сделал знак лакею, тот повернул кресло и быстро покатил его обратно к дому.

— Вы правильно поступили, матушка, — сказал Крестный. Но гнев матери уже угас; она обернулась к отцу и печально проговорила:

— Если бы вы послушали меня тогда, Жан, если бы окликнули жандармов, когда они приезжали в Мези, и рассказали им всю правду, нам не пришлось бы сегодня бросать все и уезжать отсюда… — Она грустно улыбнулась и положила руку на плечо мужа. — Бедный ты мой, — вздохнула она, — ты слишком честный, слишком хороший…

Катрин подошла к Крестному.

— Слыхал? — шепнула она изумленно. — Слыхал?

— Что? — удивился Крестный.

— Мама сказала отцу «ты»!

Крестная Фелиси подыскала и сняла для них эти две каморки под крышей ветхого дома в Ла Ганне, нищем пригороде Ла Ноайли.

— Ничего более приличного не нашла, — словно извиняясь, говорила Фелиси. — Как только заикнешься, что у вас пятеро ребят, все домовладельцы в один голос кричат: «Ни за что!»

— Ну что ж, во всяком случае, это нам по карману, — отвечал отец.

Ла Ганна была узкой, отлого сбегавшей вниз улочкой. Дом, где поселились Шарроны, стоял последним по левой стороне. За ним тянулись пустыри, сады, поля и редкие, чахлые рощицы. Но Катрин считала, что на деревню это совсем не похоже, потому что красно-белая мощеная дорога, отходившая от проселка, вела к знаменитой фарфоровой фабрике Ла Рейни. В дни, когда дул западный ветер, дым фабричных труб долетал до Ла Ганны, окрашивая фасады домов в унылый грязно-серый цвет.

Утром и вечером рабочие фарфоровой фабрики шумной толпой спускались и поднимались по улице Ла Ганны. Поначалу Катрин принимала их за пекарей — из-за белых рабочих блуз, — а саму фарфоровую фабрику, о которой отец и братья говорили с таким уважением, представляла в виде длинного ряда огромных хлебных печей, выпускающих тысячи булок, баранок и караваев.

Франсуа пытался вывести сестру из заблуждения и объяснить ей, что такое фарфор. Но она плохо понимала его объяснения, потому что никогда не видела фарфоровой посуды, вплоть до того вечера, когда какой-то старик рабочий, собиравшийся заглянуть в кабачок Лоранов, окликнул ее и, вынув из кармана блузы крошечную полупрозрачную белую чашечку, посмотрел сквозь нее на заходящее солнце.

— Эй, малышка, взгляни-ка на эту чашку, правда, хороша? Это я ее сделал. Да, я!

Катрин сначала не поверила, что большие, узловатые и загрубевшие руки старика способны создать такую хрупкую вещичку, похожую на окаменевший венчик цветка.

— Возьми, — продолжал старик, — я дарю ее тебе.

Катрин опрометью кинулась в дом, прижимая к груди обретенное сокровище, и первым делом показала чашку Франсуа.