Жорж-Эммануэль Клансье - Детство и юность Катрин Шаррон

Секунду он колеблется, потом говорит с вызовом:

— Я их воровал.

— Ты их… — Катрин ошеломлена не столько этой новостью, сколько горделивым тоном признания.

Она не решается повторить «воровал» и заканчивает:

— …ты их брал?

— Ты хочешь, чтобы я больше их тебе не приносил? — спрашивает Орельен уже мягче.

— Да, не надо. Не надо ничего больше брать…

И, боясь, что Орельену снова почудится упрек в ее словах, Катрин придвигается к нему вплотную и, обняв рукой за шею, крепко целует в обе щеки: сначала в правую, потом в левую. Он поворачивается и, не говоря ни слова, уходит.

Катрин стоит на пороге дома и прислушивается к удаляющимся шагам. Через минуту до нее долетает его голос. Орельен поет, уходя по тропинке в ночную темноту.

Старая глициния раскинула свои мощные узловатые ветви вдоль красных кирпичных стен фарфоровой фабрики. По утрам, прежде чем войти в мастерскую, Катрин радостно смотрела на синие кисти цветов: синие, словно глаза отца, словно небо в это жаркое летнее утро, так манившее убежать на весь день в поля, до первых вечерних звезд. Сладковатый запах цветочных гроздьев упрямо преследовал ее, будто хотел сказать: «Смотри, какая чудесная погода, Кати!

Это же лето, лучшая пора года». Катрин и сама видит, что летний день прекрасен. Но фабричный колокол начинает громко звонить; язык его раскачивает за веревку все тот же горластый краснолицый сторож, и рабочие бегут сначала к зданию фабрики по красно-белой дороге, а потом по просторному, тоже красно-белому двору, красному от глины и белому от фарфоровой пыли. Сторож на ходу наподдает мальчишкам, которые, по его мнению, не слишком торопятся войти в мастерские.

Орельен предупреждал ее: «Фабрика немного похожа на школу».

И верно, Катрин взяли сюда ученицей. Она обучается ремеслу, все время опасаясь, что слишком медленно усваивает его, и с нетерпением ждет того дня, когда ее наконец переведут из учениц в работницы.

Катрин поступила на фабрику по рекомендации дядюшки Батиста. Старый мастер здесь сила: он лучший формовщик во всей Ла Ноайли, и ему по сей день не могут найти достойного преемника. Поэтому слово его имеет немалый вес у хозяина фабрики господина де ла Рейни. Дядюшка Батист без труда получил у него разрешение, чтобы Катрин приняли ученицей в формовочную мастерскую.

Фабрика вызывала у девочки смешанное чувство страха и восторга. Страха перед машинами, их мощью, грохотом и стремительным движением; страха перед множеством незнакомых людей, которые кричали, смеялись, ругались и были так непохожи на ее отца и других крестьян; страха перед работницами, вечно готовыми позлословить и позубоскалить, страха перед другими учениками, которые, подражая взрослым, старались казаться задиристыми и заносчивыми.

Но страхи Катрин таяли с каждым днем. Она еще испытывала их в ту минуту, когда под звон фабричного колокола входила в мастерскую. Но стоило ей усесться на свое место, как она начисто забывала о терзавших ее опасениях. Более того, ее охватывала неподдельная гордость, которая согревала сильнее, чем солнечные лучи, падавшие сквозь пыльные стекла высоких окон, — гордость от сознания, что она принадлежит к этому новому миру, «миру труда, миру будущего», как сказал ей с пафосом, громко стуча кулаком по столу, дядюшка Батист в тот памятный вечер в доме-на-лугах, когда он уговорил ее стать ученицей на фабрике. Катрин училась наполнять металлические формы каолиновой массой и немного погодя, раскрыв форму, словно двустворчатую раковину, доставать оттуда тонкие, изящно выгнутые ручки, которые она затем проворно приклеивала к чашкам, выстроившимся перед ней рядами на низеньком столике. Первое время Катрин накладывала в форму слишком много массы, и каолин вытекал из створок, что неизменно вызывало едкие замечания со стороны работницы, руководившей обучением Катрин. Тетушка Трилль, женщина лет пятидесяти, с всклокоченными волосами и редкими зубами, имела дурную привычку кричать и браниться из-за всякого пустяка. Дядюшка Батист предупреждал Катрин: «Пусть дерет горло сколько влезет, не обращай внимания. Но она славная женщина, вот увидишь!» Старый рабочий оказался прав. Катрин поняла это, когда тетушка Трилль, ворча и брюзжа, добавила к чашкам Катрин дюжину собственных готовых чашек.

— Но, мадам Трилль, это же ваши чашки!

— Тебе что за дело? — прорычала тетушка Трилль.

Благодаря влиянию дядюшки Батиста хозяин фабрики, господин де ла Рейни, обещал платить Катрин за работу, хотя она числилась ученицей, а ученики на фабрике жалованья не получали. Катрин платили одно су за каждую дюжину сделанных чашек, но, если она разбивала чашку или ручку, с нее вычитали их стоимость. Поэтому на первых порах движения девочки казались иной раз слишком осторожными.

— Ты что, чашку в руках держишь или святое причастие? — спрашивала ее насмешливо тетушка Трилль. И добавляла: — При такой быстроте, девка, миллионершей тебе не стать!

Придвигая дюжину своих чашек к Катрин, тетушка Трилль обычно делала такое свирепое лицо, что девочка не смела даже поблагодарить ее за щедрый подарок. Если же она все-таки пыталась сказать «спасибо», старая работница принималась ругать на чем свет стоит нынешнюю молодежь, «которая не умеет и никогда не научится работать как следует». Поэтому Катрин почитала за благо отворачиваться в сторону, если замечала, что тетушка Трилль собирается придвинуть к ней несколько готовых к обжигу чашек. Когда же девочка решалась наконец бросить на старую работницу робкий взгляд, та уже улыбалась ей во весь свой беззубый рот.

Катрин думала о медных су, которые Орельен выпрашивал для нее на церковной паперти, о белом хлебе и сладостях, которые Аделаида Паро оставляла для нее в потайном месте, о «дарах природы» крестной Фелиси, а теперь вот об этих чашках, которые явно сокращали заработки тетушки Трилль… Она вспоминала застенчивые жесты, когда они, эти добрые люди, протягивали ей свои подарки, и, сама не зная почему, начинала думать о первых птичьих песнях, еще неуверенных, словно погода в начале весны, и вместе с тем прекрасных, словно хрустальный звон мартовской капели…

— Кто только сосватал мне эту разиню? Ты что, спишь, милочка моя?

Трубный голос тетушки Трилль обрушивался на Катрин словно грохот барабана. Очнувшись от своих мечтаний, девочка смущенно разглядывала стоявшую перед ней чашку, к которой она приклеила ручку не тем концом.

Тетушка Трилль возмущенно пожимала плечами и придвигала к юной ученице пару собственных чашек.

— Карман твой все равно пострадает, — говорила она, стараясь перекричать грохот шкивов и приводных ремней. — Испорченная чашка стоит дороже двух дополнительных, которые запишут на твой счет. — И скрипучим голосом, словно отвечая на чей-то молчаливый упрек, добавляла: — Э, что ты хочешь? Не могу же я отдать тебе все свои чашки, а к ним еще сорочку в придачу!