Жорж-Эммануэль Клансье - Детство и юность Катрин Шаррон

Они свернули влево и вышли на берег канала с черной водой, обсаженного с обеих сторон старыми каштанами, который привел их прямо к мельнице.

Водяные лилии и кувшинки расстилали на темной воде свои круглые плотные листья, по которым, казалось, можно было перейти, как по мосткам, на другой берег.

— Совсем как канал в Жалада, куда я однажды упала, когда была совсем маленькой.

Орельен взглянул на Катрин, зрачки его расширились от испуга. Он порывисто схватил ее за руку, словно она собиралась снова свалиться в воду, и стиснул кисть так крепко, что девочка вскрикнула. Орельен ослабил хватку, но не выпустил ее руки.

— Ты могла утонуть, Кати…

— Наверняка. Меня спас тогда мой плащ — он развернулся на воде, как лист кувшинки, и удержал меня на поверхности… А потом течение прибило меня к берегу…

— Боже мой! Боже мой! — испуганно повторял Орельен.

Смешно было смотреть на его лицо с высоко поднятыми бровями и широко раскрытыми глазами, а главное, слышать, как он повторяет свое «боже мой» — он, который, по примеру папаши Лартига, всегда утверждал, что не верит ни в бога, ни в черта!

Они побрели вдоль берега канала. Орельен старался идти с края, ближе к воде, оттесняя Катрин от берега. Скоро они дошли до конца канала, где белая от пены вода с шумом низвергалась вниз и падала на огромное черное колесо, приводя его в движение. И тут Катрин, обманув бдительность Орельена, вдруг шагнула к самому берегу и наклонилась над кипящей водой. Обернувшись, она увидела лицо мальчика, бледное и застывшее, словно маска. Срывающимся голосом он попросил ее отойти от водяной пучины. Катрин попятилась. Значит, он тоже боится, что она может исчезнуть из его жизни? Да, боится… как боялась и она, когда, открыв глаза в зеленых джунглях папоротников, не увидела впереди его стриженого затылка. Это двойное открытие взволновало Катрин: значит, можно чувствовать к чужому человеку такую же сильную привязанность, как к родному брату?

Она ощутила одновременно счастье, тревогу и грусть, открыв, сама того не подозревая, какое место занимает в жизни Орельена, Они уселись у подножия старой акации, простиравшей свои ветви над пенящимся водопадом.

— И это колесо крутит все машины на фабрике?

Как будто это не было и без того ясно! Но Катрин чувствовала, что должна во что бы то ни стало заговорить, нарушить тяготевшее над ними молчание.

— Ну да… Потому-то король и приказал построить фабрику у воды. Только вот машин у нас не так уж много. Говорят, в Лиможе есть фабрики в пять, десять раз больше нашей, с огромными паровыми котлами, которые вертят множество машин.

— А правда, что сам король приезжал раньше сюда?

— Может, и не сам король, но его люди…

Катрин знала: вскоре после того, как жена аптекаря из Ла Ноайли нашла близ города белую глину — каолин, прапрадед Эмильенны Дезарриж основал в Ла Ноайли фарфоровую фабрику, назвав ее Королевской. Более ста лет фабрика принадлежала предкам Эмильенны. Катрин жалела, что этому теперь пришел конец, а то молодая барышня приезжала бы хоть изредка на фабрику и обходила мастерские; наверное, она обратила бы внимание, как ловко приклеивает Катрин тоненькие, изящно изогнутые ручки к дорогим чашкам.

Однажды утром Эмильенна и ее мать оделись во все черное. Катрин удивилась этому неожиданному трауру. И тогда Эмильенна объяснила ей:

— Мы идем на заупокойную мессу по Людовику Шестнадцатому. Каждый год мама заказывает мессу за упокой души короля.

Когда Катрин принесла полдник, Эмильенна, блестя глазами, сказала маленькой служанке:

— В этом году народу в церкви было гораздо больше, чем обычно. Мама говорит, что это добрый знак. Король скоро вернется на трон и вернет нам фабрику.

«Странно, — подумала Катрин, — разве может мертвый король, по которому служат заупокойную мессу, вернуться на трон?» Она поделилась своим недоумением с Франсуа, но брат ничего не смог разъяснить ей. В ближайшее воскресенье он, не обращая внимания на яростные знаки, которые делала ему Катрин, рассказал всю историю дядюшке Батисту. Старый рабочий расхохотался:

— Я не над вами смеюсь, ребятишки! Я смеюсь над этими бедными барыньками с их глупыми мечтами. Нет, он не вернется больше, их возлюбленный монарх, ни мертвый, ни живой! Помолчав немного, дядюшка Батист продолжал: — Людовик Шестнадцатый — тю-тю! — наши предки оттяпали ему башку! В детстве я знавал старого сапожника, который в тот день стоял на часах у гильотины. Не может быть и речи о том, чтобы этот Людовик снова вернулся в наш мир. Но знатные дамочки с Верха надеются, что один из его внучатых племянников когда-нибудь захватит власть. Если такое произойдет, я в тот же день обязуюсь подарить им белую ворону, такую же белую, как их королевское знамя!

Насмешливые слова старика возмутили Катрин, и даже теперь, вспоминая их, она не может удержаться от негодования. Откуда дядюшке Батисту знать, что белому знамени не суждено в один прекрасный день взвиться вновь над Королевской фабрикой, как было когда-то?..

— Кати, нам пора возвращаться!

Катрин положила руку на колено Орельена. Луч солнца упал на ее пальцы, и они просвечивали розовым на темном фоне потертого и заплатанного вельвета, обтягивавшего колено мальчика.

— Да, пора возвращаться, — ответила она, но даже не шевельнулась, убаюканная теплым воздухом летнего вечера и монотонным шумом воды, падавшей на фабричное колесо.

Она продолжала сидеть без сил, без воли, любуясь игрой солнечного света на своих пальцах и темном вельвете. Постепенно ей начало казаться, что ногти ее превратились в драгоценные камни, а темный вельвет — в черный бархатный футляр для этих драгоценностей. Но солнечный луч переместился вправо — и чары рассеялись. Осталась полудетская рука с обломанными ногтями, уже обезображенная тяжелой работой, и дешевая поношенная материя, заштопанная и залатанная.

Резким движением Катрин сняла руку с колена Орельена и, вскочив с места, принялась бегать, прыгать с ноги на ногу, громко приговаривая веселые детские считалки, которые так любили Клотильда и Туанон.

Некоторое время Орельен молча ускорял шаг, едва поспевая за бежавшей Катрин. Но скоро ее безудержное веселье передалось ему, и он тоже запрыгал, засвистел. Запыхавшиеся, ошалевшие от бега, они выскочили на опушку каштановой рощи как раз у края откоса, круто спускавшегося к красно-белой дороге.

Отдышавшись немного, Катрин и Орельен сбежали по откосу на дорогу.

Катрин попыталась сделать еще одно танцевальное па, но, смутившись, тут же остановилась. Словно угадывая ее мысли, Орельен тоже подтянулся и обрел привычный серьезный вид.

— Как бы нас не увидели… — пробормотал он, — сторож, а то и сам хозяин, или какой-нибудь горновщик, заступающий в ночную смену… — И, выпрямившись, Орельен степенно добавил: — Мы с тобой теперь рабочие, понимаешь?