Жорж-Эммануэль Клансье - Детство и юность Катрин Шаррон

«Матильда подслушала барышнины речи о путешествиях; она слышала, как Эмильенна сказала: „Ты будешь моей маленькой компаньонкой“, — и тут же кинулась наушничать мадемуазель Рашели, а та поняла эти слова по-своему, и вот все кончено, я больше не вернусь в дом Дезаррижей, не вернусь никогда!»

Катрин сама не заметила, как пришло к ней это решение. Она просто не представляла себе, что может поступить иначе. Как встретиться снова лицом к лицу с дышащими злобой женщинами? Нет, нет, она больше не вернется туда!

Даже мысль о том, что могут пострадать интересы ее семьи — ведь с деньгами в доме-на-лугах снова станет туго! — даже эта мысль не в силах была заставить Катрин изменить свое решение. С горем, с нуждой, с невзгодами она могла бороться стойко, но против людской злобы, клеветы и несправедливости чувствовала себя безоружной и беззащитной. Клевета, брошенная ей в лицо врагами, всегда будет терзать ее. Чего только не выдумают Матильда и мадемуазель Рашель, чтобы очернить Катрин в глазах барышни! О! Ей надо бы все-таки вернуться туда, открыть Эмильенне правду…

Свернув на тропинку, ведущую к дому-на-лугах, Катрин остановилась: как решиться войти в дом? Что скажут отец и Франсуа, когда она объявит им о своем решении? Отец укажет ей на Клотильду и Туанон и напомнит, что это она не захотела после смерти матери расстаться с ними. Неужели теперь у нее хватит сердца обречь сестренок на голод и нужду?

Где же выход? Может, пойти к Крестному? Катрин сделала было несколько шагов в обратном направлении, но тут же подумала, что родные начнут беспокоиться, если ее не будет дома до позднего вечера; сестренки запросят есть, отец и Франсуа отошлют их в постель с куском сухого хлеба. Нет, она не имеет права бежать к Крестному в поисках поддержки! Катрин снова повернула к дому и, когда, наконец, открыла входную дверь, нашла в себе силы улыбнуться Клотильде и Туанон, которые с радостным визгом кинулись ей навстречу.

— Ты права, Кати; пусть ноги твоей не будет больше у этих людей. И не убивайся так, пожалуйста, Фелиси подыщет тебе другое место.

— Да, но, может быть, ей не удастся сделать это сразу. Пройдет много времени, а на что мы будем жить?

Катрин подняла глаза на брата, который отделывал острым ножичком только что выточенное на станке веретено.

— Не горюй, Кати, мы можем подождать. Видишь, девушки по-прежнему заказывают мне новые веретена. А потом, ты же знаешь: парни из Ла Ганны начали приходить ко мне стричь волосы. Это Жюли и Орельен посылают их: они говорят, что я стригу лучше, чем парикмахеры Ла Ноайли.

Посмеиваясь, Франсуа пощелкал в воздухе пальцами, подражая быстрому движению ножниц вокруг головы клиента.

Это дядюшка Батист обучил его парикмахерскому ремеслу. «Память о военной службе», — заметил старый рабочий. И этот чертенок Франсуа сразу смекнул, в чем тут суть. Теперь у него были две группы клиентов: девушки и женщины, приходившие к нему из самых дальних пригородов Ла Ноайли с заказами на складные веретена, и кое-кто из их сыновей или братьев, надеявшихся стать красивее, доверив свою голову ловким рукам «маленького хромого из дома-на-лугах».

Знал ли Франсуа об этом прозвище? Катрин надеялась, что нет. Это было бы для него тяжким ударом. Каждый вечер, как только приходила Жюли, он подхватывал ее под руку и гулял возле дома, всячески стараясь скрыть свою хромоту. В вечерних сумерках казалось, что он шагает легко, без усилий, как человек, неторопливо прогуливающийся в обществе девушки. Иногда он даже отстранялся от Жюли и, выпрямившись, делал несколько шагов без ее поддержки.

«Вот увидишь, — говорил он сестре, — вот увидишь, придет день, когда все позабудут, что я был когда-то калекой!»

И сегодня, утешая Катрин, он сказал:

— Скоро я смогу работать на фабрике. Честное слово, нам нечего беспокоиться, Кати: дядюшка Батист говорит, что у меня будет хороший заработок. Ты сможешь покупать красивые платья для себя и для сестренок; мы снимем хороший дом в Ла Ноайли, а по воскресеньям будем есть пирожные и пить вино!

Глаза Франсуа блестели, маленькие проворные руки рисовали в воздухе очертания названных предметов, полные губы приоткрылись, как у лакомки.

Вдруг он оперся руками о стол, наклонился вперед и заговорщически посмотрел на Катрин.

— Мне пришла в голову одна мыслишка! — сказал он. И, кивнув головой, добавил: — У тебя же ловкие руки, ты рукодельница… Да, да, у меня есть одна мыслишка!..

Больше Катрин не добилась от него ни слова; Франсуа не пожелал ничего объяснить:

— Нет-нет, если я скажу, все может сорваться!

Поздно вечером, когда вернулся с работы отец, Франсуа сам рассказал ему о неприятности, постигшей Катрин. Против ожидания, Жан Шаррон не рассердился; он не стал ни жаловаться на судьбу, ни браниться. Подойдя к Катрин и Франсуа, он молча привлек их к себе. Катрин закрыла глаза, вдыхая знакомый с детства теплый запах шерсти, пота и табака.

— Она у меня молодец, Кати, — сказал отец, словно обращаясь к невидимому собеседнику, — она у меня молодец, и Франсуа тоже…

Он отодвинулся от детей, пристально поглядел сначала на сына, потом на дочь:

— Как ты думаешь, Франсуа? Если Кати решила уйти от Дезаррижей, значит, она поступает правильно, да?

Жан Шаррон уселся на лавку перед очагом. Клотильда и Туанон вскарабкались к нему на колени. Клотильда принялась шарить у отца в кармане, надеясь обнаружить там фрукты или ягоды, которые он частенько приносил девочкам. Туанон извлекла из жилетного кармана трут и медное огниво.

— Я схожу к Фелиси, — сказал отец. — Пусть она расскажет госпоже Дезарриж, что произошло. Надеюсь, они отдадут ей твое жалованье, Кати.

Конечно, получилось неладно: не так уж много мы зарабатываем все трое, чтобы обойтись без тех денег, что ты у них получала. Но видишь, Кати, видишь, я не теряю надежды…

Катрин вопросительно посмотрела на брата и прочла то же удивление в его глазах. Неужели отец сказал это всерьез? Как мог он, который вот уже много лет покорно гнул спину под бременем невзгод и горя, — как мог он произнести сегодня подобные слова? Катрин не смела взглянуть отцу в лицо, боясь увидеть на нем нечто противоречащее сказанному. Словно угадав ее опасения, отец повторил:

— Правда, дочка, правда! Я не теряю надежды… Он помолчал минуту и закончил:

— …благодаря вам обоим!

О! Пусть он сейчас же замолчит! Что с ним такое? Отдает ли он себе отчет в своих словах? «Благодаря вам обоим»! Да разве может быть отец так благодарен детям? Он, который всегда был в семье главой и хозяином! Но Жан Шаррон не умолк, он продолжал говорить с Катрин и Франсуа как с равными, он даже признавал себя во всеуслышание неправым: