Люси Монтгомери - Истории про девочку Эмили

— Я думала, книги принадлежат всем, — возразила Эмили.

— Наши — нет, — сказала тетя Элизабет, ухитрившись создать впечатление, что в Молодом Месяце все книги совершенно особые. — Вот твой ужин, Эмили. Мы все так устали, что лишь немного перекусим. Поешь, и ляжем спать.

Эмили выпила молоко и проглотила печенье, все еще глазея по сторонам. Какие красивые обои с гирляндами роз в золоченых ромбах! Эмили задумалась, сможет ли она «увидеть их в воздухе». Она попыталась… да, может! Вот они прямо перед ее глазами: маленький сказочный узор, подвешенный в воздухе, словно ширма. Эмили обнаружила у себя эту необычную способность, когда ей было лет шесть. Определенным движением глазных мышц, которое она никогда нё могла описать, ей удавалось воспроизвести крошечную копию рисунка обоев в воздухе перед собой… она могла удерживать узор там и смотреть на него так долго, как ей хотелось… могла по собственному желанию перемещать его туда и сюда, делать больше или меньше, словно он удалялся или приближался. «Разглядывать обои в воздухе» было одним из ее любимых тайных развлечений в каждой новой для нее комнате, куда ей случалось попасть. А из этих обоев в гостиной Молодого Месяца получились самые великолепные «воздушные обои», какие ей только доводилось видеть.

— Что ты так странно таращишься в пустоту? — спросила неожиданно вернувшаяся тетя Элизабет.

Эмили съежилась. Она ничего не могла объяснить тете Элизабет… тетя Элизабет поведет себя, как Эллен Грин, и назовет ее сумасшедшей.

— Я… я ни на что не таращилась.

— Не спорь. Я говорю, что ты таращилась, — возразила тетя Элизабет. — Больше этого не делай. У тебя от этого неестественное выражение лица. Пойдем наверх. Спать будешь со мной.

Эмили задохнулась от ужаса. Она так надеялась, что будет спать с тетей Лорой. Спать с тетей Элизабет! Это казалось каким-то страшным испытанием. Но протестовать она не осмелилась. Вдвоем они поднялись в большую, мрачную спальню с темными, некрасивыми обоями (уж их-то никакими усилиями нельзя было бы превратить в сказочную ширму), с высоким черным комодом, увенчанным маленьким зеркалом на шарнирах (оно располагалось так высоко, что в нем не могло быть никакой «Эмили в зеркале»), с плотно закрытыми окнами за темно-зелеными шторами, с высокой кроватью под темно-зеленым пологом, на которой лежала громадная, удушающая перина и высокие, жесткие подушки.

Эмили стояла неподвижно и озиралась.

— Что же ты не раздеваешься? — спросила тетя Элизабет.

— Я… не хочу раздеваться при вас, — запинаясь, выговорила Эмили.

Тетя Элизабет холодно взглянула на нее сквозь очки.

— Раздевайся… сейчас же , — сказала она.

Эмили повиновалась, трепеща от гнева и стыда. Это было ужасно! Раздеваться, когда тетя Элизабет стоит и смотрит на нее! Возмущение, вызванное этим, невозможно было выразить словами. Еще тяжелее оказалось прочесть молитву в присутствии тети Элизабет. Эмили чувствовала, что молитва, произнесенная в таких обстоятельствах, не принесет никакой пользы. Папин Бог казался в эту минуту очень далеко, и она подозревала, что Бог тети Элизабет очень похож на Бога Эллен Грин.

— Забирайся в постель, — сказала тетя Элизабет, откидывая одеяло.

Эмили взглянула на плотно занавешенное окно.

— Разве вы не откроете окно, тетя Элизабет?

Тетя Элизабет посмотрела на Эмили так, словно та предложила снять с дома крышу.

— Открыть окно — и впустить ночную сырость! — воскликнула она. — Разумеется нет!

— Мы с папой всегда держали окно открытым, — воскликнула Эмили.

— Неудивительно, что он умер от чахотки, — сказала тетя Элизабет. — Ночной воздух — это яд.

— А какой воздух есть ночью, кроме ночного? — спросила Эмили.

— Э-ми-ли, — сказала тетя Элизабет ледяным тоном, — ложись в постель.

Эмили легла, но было совершенно невозможно уснуть, лежа в этой громадной постели, которая, казалось, проглотила ее, с этим чернеющим над головой пологом, не видя нигде ни проблеска света… да еще тетя Элизабет лежит рядом, длинная, неподвижная, костлявая.

«Такое чувство, словно я в одной постели с каким-то грифоном, — подумала Эмили. — О-о-ох, я заплáчy… я знаю, что заплáчy».

Отчаянно, но напрасно боролась она со слезами — удержать их было невозможно. Она чувствовала себя ужасно одинокой в этой пугающей темноте, с окружающим ее чужим, враждебным миром… так как теперь он стал казаться враждебным. А еще откуда-то доносился такой странный, таинственный, заунывный звук — далекий, но отчетливый. Это был шум моря, но Эмили не знала, откуда несется этот звук, и он пугал ее. О, где ее прежняя маленькая кроватка… о, где папино, чуть слышное дыхание в спальне… о, где дружелюбное мерцание таких знакомых звезд, посылающих свои лучи прямо в ее раскрытое окно! Она должна вернуться обратно… она не может оставаться здесь… здесь она никогда не будет счастлива! Но не существовало никакого «обратно», в которое можно было бы вернуться… не было дома… не было папы… Громкое рыдание вырвалось из ее груди… за ним последовало другое… и еще одно. Было бесполезно стискивать руки и сжимать зубы, и закусывать ими изнутри щеки… природа, одолев гордость и решимость, взяла свое.

— О чем ты плачешь? — спросила тетя Элизабет.

Сказать по правде, тете Элизабет было так же неудобно и неприятно, как самой Эмили. Она не привыкла делить с кем-либо постель; спать с Эмили ей хотелось ничуть не больше, чем Эмили спать с ней. Но представлялось совершенно невозможным уложить ребенка одного в какой-нибудь из больших уединенных комнат Молодого Месяца. Лора всегда спала очень чутко, ее было так легко разбудить, а дети — во всяком случае, Элизабет Марри от кого-то слышала об этом — вечно брыкаются во сне. Так что не оставалось ничего другого, кроме как взять Эмили к себе в постель; а теперь, когда она пожертвовала собственными удобствами и привычками, чтобы исполнить обременительный долг, этот неблагодарный и неприятный ребенок выражает недовольство!

— Я спросила тебя, Эмили, о чем ты плачешь? — повторила она.

— Я… тоскую по дому… наверное, — всхлипнула Эмили.

Тетя Элизабет была раздосадована.

— Твой прежний дом вовсе не стоит того, чтобы о нем тосковать, — сказала она резко.

— Он… он не был так хорошо обставлен… как ваш, — продолжала всхлипывать Эмили, — но… там был… папа. Наверное, тетя Элизабет, я тоскую о папе. Разве вам не было ужасно одиноко, когда ваш папа умер?

Элизабет Марри невольно припомнила смешанное со стыдом и старательно подавляемое чувство облегчения, которое испытала, когда умер старый Арчибальд Марри — величественный, нетерпимый, властный старик, который всегда правил в Молодом Месяце железной рукой, а в последние пять лет, тяжело больной, отравил существование всем членам семьи своей мелочной тиранией. Разумеется, все пережившие его Марри вели себя безупречно, и вполне прилично проливали слезы, и опубликовали в газете длинный некролог, преувеличенно восхвалявший достоинства покойного. Но испытывал ли кто-нибудь искреннее сожаление, провожая Арчибальда Марри в могилу? Элизабет не понравилось это воспоминание, и она рассердилась на вызвавшую его Эмили.