Андрей Упит - Пареньки села Замшелого

Портной запнулся:

— Нет, ей ни к чему — у нее мать вяжет.

— Ну, стало быть, от этого, — ответила вязальщица и усмехнулась.

У пряхи были сильные, ладные ноги.

— Такими ножками только и плясать! — восхищался Букстынь. — Вот кабы моей Ципслине такие ноги! А она все хнычет: «Ой, постолы спадают, ой, чулки кусаются!»

— А она прядет? Ногой на подножку нажимает?

— Нет, шерсть у нее мать прядет, а паклю — соседка.

— Ну, стало быть, от этого, — ответила пряха и покачала головой.

На швее была кофточка с широкими, ослепительной белизны рукавами, расшитыми на запястьях зелеными и красными узорами.

— А у Ципслини рукава серые, — вздохнул Букстынь. — Не поймешь даже, чистые или грязные.

— А лен она сама мочит, сама треплет, сама белит?

— Нет. Речная вода мочит, ветер треплет, а солнце белит.

— Ну, стало быть, от этого, — ответила швея и поморщилась.

Букстынь и вовсе скривился.

— Ну на что мне этакая? — заохал портной. — Хочу такую, что сама белит.

Тут уж Ешка кинул ложку на стол.

— Чего захотел? — грозно переспросил паренек. — Какая «этакая»?

Букстынь прикусил язык и снова погрузил свой широкий нож в коробок с маслом.

— Что ты, шурин, голубчик! Да разве ж я что? Я ж и вовсе ничего…

Хозяйка встала из-за стола и качнула головой:

— Что у кого есть, при том и оставаться нужно.

Хозяин тоже качнул головой:

— Кто на Белом хуторе живет, тому и оставаться, кто из Замшелого, тому и возвращаться туда. Земля, она всюду одна, одно солнце, и ветер, и дождь, сушь и жара, снег да стужа — что же из этого? Коли жарко, скидывай одежку, а мороз подирает — подымай воротник. Вот оно как, сынки! А пока идите-ка спать.

Пока Букстынь, прощаясь, отвешивал поклоны, Ешка и Андр прошли на другую половину. Комнатка там была поменьше, но такая же белая и теплая. У стены для гостей настелена мягкая ячменная солома, поверх нее три простыни, три одеяла в зеленую полоску и три подушки. Пареньки даже оробели: в Замшелом все спали на мешках, набитых гороховиной, у Букиса и Таукисов, правда, сенники набивали льняными обмолотками, да и то в тот год, когда уродится особенно кудрявый лен и после молотьбы останется вдоволь очеса. Сразу же за дверьми на крюке висели пряди пеньки, на табуретке сидел старик и вил их при свете свечи, поставленной высоко на полке, почти под самым потолком, чтобы виднее было и чтобы ненароком не подпалить пеньку. С виду старичок был малость помоложе хозяина и не такой улыбчивый и радушный, но и не то чтобы сердитый.

Как только Букстынь, переступив порог, хотел было рассказать, кто они, откуда и куда едут, он прервал портного на полуслове:

— Из Замшелого, это же сразу видать. Снимай, портной, полушубок — да на боковую… Вы, ребятки, верно, тоже прозябли до костей?

Что и говорить, прозябли они и устали — дальше некуда. Сам умелый веревочник, Ешка не мог глаз оторвать от руки старика, в которой так ловко вертелся бурый, гладко отполированный от времени ивовый крючок, а веревка, скользкая как шелк, укладывалась на нем виток за витком.

— Скажи-ка, дяденька, а как это она у тебя такая ровная получается? — спросил он у старичка. — У меня всегда с узелками.

— А потому, что плохо кострика выбита и петля чересчур свободная, вот и прядка выходит рыхлая. А еще оттого, что в руке сноровки маловато. А приходит эта сноровка, как волоса начнут седеть.

— Ага! Так, значит, все дело в волосах? — удивился Ешка.

— Да, сынок, в волосах, — даже не улыбнувшись, ответил витейщик.

Букстынь не мог улежать спокойно; он высунулся из-под одеяла и пошарил рукой по стене — ни щелки, ни мха между бревнами нельзя было нащупать.

— Слышь, дяденька, — спросил он, — а где ж у вас тараканы живут?

— Они у нас нигде не живут, — ответил старик. — Каждую весну мы все щелки забеливаем, где же им селиться?

— Ну и диво! — поразился портной. — Так ежели у вас тараканов нету, чем же вы зимой кур кормите?

Старик как-то странно улыбнулся, больше глазами, чем ртом:

— Ячменем, сынок. По осени один закром засыпаем мелким зерном, на всю зиму хватает.

— А из чего же тогда у вас кашу варят? — допытывался Букстынь, все выше приподнимая голову.

— Из остальных трех закромов берем — всего у нас в клети четыре.

— Четыре закрома с ячменем! — прошептал Букстынь, опускаясь на подушку. — Слышь, Андр? Ну и чудеса! Вот так чудеса!

— Так вам, дяденька, значит, хватает ячменя и на пиво до нового урожая? — робко осведомился Андр.

— А мы пиво вовсе не варим, — ответил старик, откладывая навитый крючок и берясь за другой. — У нас в колодце вода — будто два раза цежена, а кому тепленького захочется, тот пьет молоко, — в хлеву у нас двенадцать коров. А уж ежели покислее захочется, на то припасен бочонок перебродившего березового соку.

— Двенадцать коров! — выдохнул Ешка, укладываясь рядом с Андром. — И лошадей, поди, пара?

— Четыре, сынок, — сказал старик, крепче стягивая в руке пеньковую петлю. — Четыре лошади и один жеребенок — что ни год, нового заводим.

Букстынь еще долго примащивал голову на белой, набитой перьями подушке, уж и не зная, как бы поудобнее улечься.

— Четыре лошади и жеребенок! — бормотал он тихонько. — Четыре закрома с ячменем! Тараканов нету… Вода в колодце будто два раза цежена… Пива не варят… Чудеса, да и только!

Ешка опять поднялся и сел:

— Дяденька, а что же это за Белый хутор? Слыхать-то слыхали, да видеть не приводилось.

Старик встал. Оба крючка теперь были навиты; он закрепил концы нитей на крюке и стал свивать две веревки в одну: клак-клак! — постукивали друг о дружку черенки крючков.

— Я, понятно, мог бы рассказать, — ответил он, — да ведь вам спать охота, а сказ сказывается, когда слушают.

— Мне нисколечко даже спать неохота! — протирая глаза, отозвался Ешка.

— А я — хоть до петухов! — уверил Андр, натягивая одеяло до самого подбородка.

— А я — хоть до утра! — похвалился Букстынь, отыскав наконец самую мягкую вмятину на подушке.

— Ну уж ладно, — сказал старик, трижды стукнув черенками крючков. — Было это в стародавние времена, когда на Белой горе густой ельник как есть ничем не отличался от Черного леса. И вот как-то с той стороны, где на взгорье высится Трехглавый Дуб, на склоне течет Родник, а у подножия лежит Замшелый Валун с эту вот комнатку величиной, пришли на гору трое братьев. Пришли они сюда новое место искать, потому как на старом больше житья не стало. Барин был лют, как сам сатана, людей гонял от зари до зари, разорил всех до нитки. А потом пришла война да чума, отец и мать у трех братьев померли, а старший брат схоронил жену и ребенка. И порешили братья, что жить им на этом месте невмоготу, вскинули по топору на плечо, под мышку — торбу с хлебом и отправились в путь.