Геннадий Михасенко - Пятая четверть

Показалась «Коза отпущения», и Антону вдруг представилось, как из-за этой сосны, из лога, медленно и бесшумно, словно привидение, поднимается в небо диковинная коробка, делает над лесом прощальный круг и уплывает в сторону Ангары.

— Опять треснула! — выругался Гошка, когда под алюминиевой накладкой сухо щелкнуло, и шуруп сразу пошел легко. — Что за паршивых реек мы напилили!

— Сучок вроде, — приглядываясь к трещине, сказал Антон, придерживавший рейку.

— Черт! Не заметил.

— Темнеет. Может, хватит, Гош, а то на работу опоздаем. И есть охота! Мы же тут с трех.

— Не опоздаем. Еще десять минут. Узел-то надо кончить. Шевельни костер, а то правда темнеет. — И Гошка задрал голову: мол, что это там происходит на небе.

А на небе ничего особенного не происходило. Был обычный вечер. Наливаясь изнутри траурным сумраком, деревья будто сдвинулись тесней и замерли, хороня солнце. В зеленую шахту, образованную ими, в это рыхлое жерло, из которого мальчишкам предстояло взмыть ввысь, вливалось что-то мутноватое. Было тихо. Словно эхо тишины доносилось журчание ручейка, да и оно скорее мерещилось, чем слышалось.

Ногами сдвинув к середине головешки и угли, Антон кинул на них несколько испорченных реек. Из пепла и черноты, почуя жертву, тотчас высунулись огненные язычки и лизнули сухую древесину.

— Во-от, — протянул Гошка довольно. — А завтра я дядькин фонарь принесу — прожектор, хоть всю ночь работай… Ну как, похож издали на вертолет?

— На вертолет? — переспросил Антон, склоняя голову то на одно плечо, то на другое. То, что стояло перед ним на трех чурбаках — деревянный щит с торчащими вверх реечными рамками, — пока не походило вообще ни на что. — Не знаю, — ответил Антон уклончиво.

— Понимал бы ты!.. Иди-ка поддержи лучше!.. Тебе обязательно винты, чтобы походило. Сегодня вот привезем доски, если их не изрезали… Главное — машину найти. Черт его знает, согласится ли кто. Не шуточка ведь — плахи! Воровством попахивает. А что делать?.. Не вытесывать же самим из бревен? — рассуждал Гошка, бережно ввинчивая шуруп в новую рейку. — Крепче прижимай, так. Хоть бы не треснула, хоть бы… Хоп! Все!.. Ну вот, полкаркаса есть. У-у, хорошо, — приговаривал Гошка, ощупывая и пошатывая рамки. — Я уже чувствую, как мы летим, Антонище! А ты чувствуешь?.. Залей костер.

Пока Антон ходил со старым чайником к ручью и тушил огонь, вздымая клубы пепла, Гошка накинул на каркас большую прорезиненную холстину, и сразу точно двухметровая глыба выросла на поляне.

— Так чувствуешь ты или нет? — опять спросил Гошка, замерев перед этой глыбой.

— Трудно, Гош, сказать… Я очень устал.

— Намек понял. Пошли.

На железнодорожную насыпь мальчишки выбрались еще при свете, но густо двигавшиеся с востока низкие, черные облака быстро тушили последние проблески, так что Антон подошел к дому уже в полной темноте — за какие-то десять минут тучи намертво скрутили небо. Запахло дождем.

Еле различимая у навеса, Тома снимала бьющиеся на ветру белые пеленки и что-то бормотала.

— ¡Buenas tardes! — крикнул Антон, останавливаясь у мотоцикла.

— A-а, явился!

— Дела. — Антон накрыл машину листом железа и спросил: — Помочь?

— Нет. Уже все. Лучше послушай, что я выучила! Entre nubgs purpurinas peregrines de azulado tornasol, tentio el iris a lo lejos los reflejos de los colores del sol.

— Это о летней грозе, о радуге, — появляясь из темноты стазом белья, прижатым к бедру, проговорила Тома.

Она перешла на русские слова так плавно и певуче, что Антон по какой-то странной инерции непонимания сперва не уловил их смысла, потом, спохватившись, как бы догнал их и улыбнулся. Тома тоже улыбнулась, поставила ногу на ступеньку и устало сдвинула таз на колено. Она была в своем халате, усыпанном красными и белыми кольцами. Верхняя пуговица этого проклятого халата вечно расстегивалась, и ворот так расходился, что Антон не мог смотреть на Тому.

Неожиданно подхватив таз, Антон прижал его к животу, шагнул в избу и загремел, запнувшись о порог.

— А, черт! — вырвалось у него.

В цинковой ванне, стоявшей на двух стульях впритык к кровати, зашевелился и закряхтел Саня, а в самой кровати приподнялся на локтях Леонид, обычно засыпавший на часок перед ночной сменой.

— Что, пора? — спросил он, промаргиваясь.

— Да, да, Лёнь, вставай, — ответила Тома, спеша к ванне. — Чай уже закипает… Чш-ш, маленький мой!..

Леонид потянулся, заломив здоровую руку за голову, вздрогнул, окончательно просыпаясь, сполз с постели и, похлопав Антона по плечу, еще неверной походкой протопал за печку умываться.

В половине двенадцатого, когда братья дожевывали последние куски, пошел сильный дождь. Он даже не пошел, а прямо упал сразу и зашумел монотонно, как душ, не усиливаясь и не ослабевая.

— Это еще что? — воскликнул Леонид, вскакивая со стаканом в руке и высовываясь наружу. — Откуда?

— Тома наколдовала, — сказал Антон. — Махала пеленками и читала испанские стихи про грозу.

— Да, да, — подтвердила Тома. — Я виновата.

— Ни раньше и ни позже, а именно, когда начинается моя смена. Какая гнусность! — продолжал ворчать Леонид. Он допил чай, уселся на порог. — Придется пережидать…

Пока Антон был голодным, усталость, накопившаяся за день и от двухчасового вождения мотоцикла по избитым переулкам Индии, и от работы в лесу, решительно не проявлялась, но теперь сытость ударила в голову хмелем и словно растворила в теле все кости. Антон плюхнулся на порог и глубоко вздохнул.

Тома прислонилась к косяку над Леонидом и протянула руку, другой придерживая у горла ворот халата.

— Дождик теплый, как щелок, — сказала она. — Он ненадолго… Хочешь знать, какими стихами я вызвала его? — Тома прочитала и перевела.

— Не-ет, — протянул Леонид. — Братское небо на это не клюнет, тут вам не Гвадалахара… Вот:

Пожалуйста, картина, хоть ощупывай.

— Я же не ради смысла учила, а ради словарного запаса, — за чубчик повернув голову Леонида, сказала Тома.

— Ну и зря, надо сочетать…

Дождь шумел на крыше, мелко брызгал в лицо, барабанил по листу кровельного железа, накинутому на мотоцикл… Антон любил дождь, любил слушать его шелест и представлять, что в дожде бьется заколдованная музыка, которая все силится расколдоваться, но которой для этого не достает чего-то, и она так и остается дождем. «И радуга концом дуги своей в зеленые вершины уперлася… в зеленые вершины уперлася…» Слова эти перемешивались в голове с шумом дождя, и в них тоже чудилась музыка, причем очень ясно, почти слышимо. Будь тут пианино, Антон сейчас бы… Пальцы его зашевелились. «А интересно, — вдруг подумал он, — если открытое пианино выставить вот под такой ливень, хватит у струи силы выбить звук?..»