Геннадий Михасенко - Пятая четверть

Антон с улыбкой растерянно пожал плечами, пытаясь вспомнить, как же он все-таки взял и как съел эти несчастные конфеты, и почему только две, а не горсть, как он обычно делал, если уж добирался до конфет, но ничего не смог припомнить — видимо, ночной кошмар все перевернул в голове.

Ребята выскочили во двор.

С Ангары натянуло столько тумана, что он, расползшись белыми языками по балкам, переполнил их и, сомкнувшись в одну клубящуюся волну, сквозь лес двинулся на поселок, приглушая солнце.

Антон замер — он никогда еще не видел такого обильного тумана. Это был прямо туманный потоп. Плотный и тяжелый, могущий, казалось, посдирать крыши и поопрокидывать заборы, он натекал, однако, странно бесшумно и вблизи превращался в ничто — просто мириады водяных пылинок, заметных лишь против солнца, стремительно проносились мимо да лицо обдавало сырым холодом.

Что-то от осени было в этом утре, в этом тумане.

Антон закатал штанины до колен, резинку штанов поддернул повыше и кивнул на мотоцикл.

— Видел?

На машину жалко было смотреть. С выбитой фарой, с поцарапанным бензобаком, вся в грязи, она сама, чудилось, стеснялась своего вида и потому сама же и спряталась под лист кровельного железа.

— Ничего сыграли, — сказал Гошка.

— Вот именно — сыграли… Сыграли. — Антон вдруг резко повернулся к даче. — Слушай, Салабон, мы должны сейчас же пробраться внутрь этого дома.

— Зачем?

— Не спрашивай. Сейчас же, иначе я умру, — заявил Антон и помчался к веранде проверить — не осталась ли случайно дверь открытой. Дверь была заперта. Антон вернулся и живо полез на балкон. Сон с такой четкостью воскрес в его голове, что он поверил — в действительности все будет так, как было во сне.

Салабон какое-то время бестолково пучил глаза, потом последовал за другом.

— Тамтам, ты не спятил? — спросил он, протискиваясь головой вниз сквозь дверной переплет мезонина.

— Нет. Наоборот, я сейчас в самом уме… Все нормально и до чертиков правильно, Салабонище ты. Вот и люк. Помоги-ка мне поднять его.

Треснула ссохшаяся краска в щели, и крышка подалась. Антон стал спускаться по крутым частым ступеням.

— Ну, ты даешь! — сказал Гошка. — И мне спускаться?..

— Конечно.

— А ты меня не кокнешь, чтобы на вертике одному улететь?

— Кокну, когда достроим.

В совершенной темноте виднелся только люк над головой, в который низвергался свет, наполняя пространство.

— Ослы мы, что фонарь не взяли, — заметил Антон, оглядываясь. — Дальше должна быть дверь. Только я не помню, с какой стороны.

— Ты уже был здесь?

— Да. Ночью.

— Не ври.

— Чтоб мне сгнить, — ответил Антон, прокрадываясь вдоль стены в глубь коридора. — Вот и дверь.

Антон толкнул ее и сразу увидел пианино — в комнате было довольно светло из-за щелей в ставнях. Думая, сбудется ли самое главное в том сне, поспешил к инструменту. Легкое движение — и крышка поднялась. Антон почти испугался, словно распахнул птичью клетку, и уронил руки с растопыренными пальцами на клавиатуру, удерживая клавиши, будто они, как птицы, могли выпорхнуть вон.

— Ого, откуда здесь эта музыка? — поразился Гошка, подходя и тыча пальцами в клавиши. — У нас в детдоме тоже было пианино. Дай-ка я собачий вальс…

Антон молча и решительно отвел руки Салабона, сбил рукава пижамы к локтям и, чуть пригнувшись, взял аккорд. Потом еще несколько аккордов, потом пробежался по всей клавиатуре и замер на середине. Играть стоя было неловко. Антон поискал, на что бы сесть.

— Это все? — спросил Гошка. — Тогда я собачий…

— Да оставь ты свой собачий вальс!.. Помоги-ка мне подтащить вон те козлы.

С козел, наверное, обивали дранкой потолок и верх стенок. Дранка то сломанная, то очень витая, валялась по всей комнате вперемешку с паклей, и только там, где протаскивали пианино, образовался просвет. Ребята опрокинули козлы и поднесли их к пианино.

Усевшись, Антон на миг замер, а потом заиграл вальс Грибоедова и тотчас увидел то, во что теперь превратилась для него эта музыка, — Тому. Ощущение вновь свершившегося в его душе таинства жаром ударило в голову, как будто этот новый узелок не просто свел вместе два легких конца, как обычно, а еще и захлестнул сердце своей мягкой петлей.

— Вот! — счастливо сказал Антон, закончив вальс и переводя дыхание, как после бега.

Салабон только присвистнул и застыл, выгнув губы подковой и подняв брови — ничего подобного он не ожидал.

— Слушай спиричуэл «Когда святые идут в рай», про голубую девчонку… Это чарльстон. Можешь танцевать.

В пустой, еще не оштукатуренной комнате пианино гремело оглушительно, но Антон, наскучившись по игре, точно не замечал этого и жал на все педали… За спиричуэлом поплыла «Баркарола» Чайковского — для отца.

— Слушай, Тамтам, где ты так насобачился? — удивляясь все больше и больше, воскликнул Салабон.

— В школе.

— Ух ты! Вот бы нам в вертолет такую штуку!

— А что, возьмем! — Антон начал играть марш Вагнера «Веселые дровосеки».

— Чш-ш! — вдруг прошипел Гошка и сжал Антону плечо.

Откуда-то послышались голоса, хлопнула дверь. Антон опустил крышку, и приятели испуганно бросились вон из комнаты.

— Стой! Ни с места! — окликнул их мужской голос. — Вы окружены! У балкона — конная милиция!

Салабон, успевший взлететь на ступеньки, медленно спустился на пол. Антон, видя, что от светлого прямоугольника двери в дальнем конце коридора к ним приближается высокая темная фигура, в оцепенении застыл, спасительно думая, что ведь совсем рядом Леонид и Тома, они не позволят, чтобы Гошке и ему, Антону, сделали худо.

— Бросайте оружие, и холодное и горячее. Сопротивление бесполезно. — Мужчина вскинул руку с пистолетом и подошел к ребятам вплотную. Свет из люка упал на него. В руках пистолета не было. Просто он оттопыривал указательный палец. Ребята так и воззрились на этот палец. А мужчина тряхнул своим «пистолетом» и еще тверже уставил его на пленников. — Вы же не воры, зачем удирать? — У мужчины было худое, продолговатое лицо с большим носом и высоким лбом с залысинами. Глаза его сидели, видать, глубоко, и при верхнем свете чернели только огромные глазницы. Голос был не грубый, но сухой и строгий. — Кто играл?.. Ты? — Он повернул «пистолет» на Гошку, потому что в Антоне совсем не чувствовался музыкант — куртка на нем расстегнулась, открыв голый живот, рукава обвисли, словно у Пьеро, поглотив кисти, широкие брюки, как он их не придерживал локтями, приспустились, из-под одной штанины выглядывала босая грязная нога, а на другой штанине он стоял.

— Нет, — Салабон мотнул головой.

— Это я играл, извините, — проговорил Антон, немного придя в себя и пытаясь запахнуть куртку не отжимая локтей.

— Ты? — Пальцы распрямились, и «пистолет» превратился в ладонь, протянутую для приветствия. — Я Лисенков, хозяин этого дома. — И он почтительно тряхнул болтающийся конец рукава Антона.