Николай Омельченко - Повести

— Не знаю…

— А ну, скидай бушлат!

Саша снял свой солдатский зеленый бушлат, купленный бабушкой на этом рынке, положил его на коляску. Женщина снова примерила широкий рукав тельняшки к Сашиной груди, что-то посчитала на пальцах, несколько раз прикладывала к плечу и груди ножницы, потом неторопливо, но очень ровно, как это умеют делать только женщины, прорезала по бокам рукава два отверстия. Достала иголку и, присев на крохотный стульчик, стала быстро обметывать края прорезов черными нитками. Саша все еще недоверчиво, словно околдованный надеждой, глядел на быстрые руки женщины и слегка поеживался.

Дул хотя и не холодный, но все же сырой, весенний ветер.

— Ну, а теперь снимай рубаху, — почти торжественно сказала женщина.

Саша нерешительно посмотрел по сторонам. Неловко было раздеваться при таком скоплении людей.

— Соромлывый, — хмыкнула женщина. — Зайдем за ларек. — И, уходя с Сашей, бросила соседке рядом: — Погляди, чтоб чего не потянули!

Между ларьком и забором, топчась в липкой грязи, Саша снял рубашку, вытянул вперед руки, и женщина почти без усилий стала натягивать на него рукав тельняшки. И когда ощутил на себе теплую, плотную ткань, он не мог сдержать радостной улыбки. Погладил себя по груди, ощупал бока и тихо сказал:

— Спасибо, тетя!

— Носи на здоровье, племянничек, и знай мою добрость! — радовалась не меньше Саши женщина.

Саша надел бушлат. А женщина смотрела на тельняшку, любуясь своей работой, сияющим от радости хлопцем. Она уж совсем подобрела. Когда Саша протянул ей деньги, сказала:

— Давай половину, только за рукав беру. Работа — то так, одно удовольствие…

Саша еще раз поблагодарил, чувствуя себя бесконечно счастливым. Давно у него не было такого удачного, такого радостного дня.

Побродив по барахолке, он, — еще раз повезло в этот день, — купил сильно поношенную, с переломленным козырьком мичманку, надел ее набекрень и, расстегнув бушлат, чтобы все видели его тельняшку, гордо двинулся по рынку. В кармане еще оставалась красненькая хрустящая бумажка. Решив, что оставшиеся деньги теперь можно истратить на что-нибудь вкусное, Саша направился к рядам, от которых исходил манящий аромат.

Саша старался не глядеть на эти макитры и чугуны, а выискивал, что подешевле. Наконец он остановился у прилавка, еще мокрого после дождя, с остатками крохотных, до рези в глазах поблескивающих на солнце лужиц. Среди этих лужиц стоял чугун с жареными лещами, а рядом на блюде высилась горка больших плоских пирогов. Саша когда-то уже покупал такие и знал, что в них больше картошки, чем теста, что тесто лишь тоненькой оболочкой покрывает толченую картошку с луком, но зато они были здесь самыми дешевыми, да и на вид аппетитны: верхняя корочка пирогов с янтарным глянцем, словно их намазали медом и теперь зачем-то сушили на солнце.

У него хватило денег только на два таких пирога. Один он сунул в карман для бабушки, а другой медленно, растягивая удовольствие, стал есть, шагая по рынку и теперь уже беззаботно рассматривая все вокруг.

Подойдя к месту, где ему так повезло с тельняшкой, услышал рядом незнакомый девчоночий голос:

— Приятного аппетита!

Саша даже не обернулся, он не предполагал, что эти слова могли относиться к нему. Но когда они были произнесены вторично — громче и уже с насмешливой настойчивостью, паренек приостановился и увидел рядом худенькую девчушку. Он смутился и покраснел.

Девчушка была закутана в огромный темно-синий, похожий на одеяло платок. Наверное, поэтому лицо ее казалось слишком маленьким, черты его очень мелкими. Зато ее глаза сразу запомнились. Большие, карие, опушенные светлыми ресницами, они были похожи на ядрышки каштанов, поблескивающие в расколовшейся золотистой кожуре.

Саша, чувствуя, что еще больше краснеет, отвел взгляд и пошел было дальше, но тот же голос, теперь уже несколько осмелевший, почти просящий, остановил его:

— Постой!

Саша, засунув руки в карманы и стараясь казаться равнодушным и небрежным, остановился.

— Что надо?

— Ты водник? Матросом служишь? — спросила она.

— Да, — кивнул Саша и снова смутился, теперь уже оттого, что солгал. Но ему было приятно, что девчушка приняла его именно за того, кем ему хотелось стать.

— Мой папа тоже речником… механиком на мониторе плавал. В Днепровской флотилии. Василий Алексеевич Стрельченко. Не слыхал?

— Нет, — покачал головой Саша.

— Я давно, с начала войны ничего о нем…

Глаза девочки наполнились слезами, она тяжело вздохнула. Саше вдруг захотелось сказать ей что-нибудь хорошее, успокаивающее, но что именно, он не знал. Стоял, переминаясь с ноги на ногу, чувствуя неловкость, хотя и уходить ему не хотелось. Но молчать тоже было тягостно.

— Извините, — смущенно улыбнулась она сквозь слезы, — до свидания…

— До свидания, — кивнул Саша, проникаясь странным, непонятным чувством, в котором была, и внезапная радость от короткой встречи, и вместе с тем тягостная тревога, будто ему подарили что-то хорошее, а он тут же потерял его.

Ему показалось странным то, что он сразу же, едва услыхав, запомнил имя, отчество и фамилию ее отца.

Шлепая по липкой базарной грязи, Саша твердил их про себя, стараясь не забыть. Может быть, действительно ему удастся что-нибудь узнать о ее отце от людей, с которыми будет плавать. И он обязательно разыщет девочку и расскажет. В том, что его примут на пароход, Саша уже почти не сомневался. Даже девчушка поверила, что он матрос.

А ведь ее отец служил на военном судне, и она наверняка видела-перевидела речников.

На это здание Саша всегда посматривал с уважением. В нем помещалось Управление речного флота.

Не будь на Саше мичманки и тельняшки, он наверняка чувствовал бы себя совсем робко. Да и сейчас, открывая массивную дверь, он волновался.

— Здоров, братишка! — поприветствовал Сашу парень, сбегавший вниз по лестнице.

Паренька Саша видел впервые. На нем тоже была тельняшка, видимо, он из водников и принял Сашу за своего.

Это Сашу несколько ободрило, он увереннее зашагал по лестнице наверх. В коридоре, у двери отдела кадров, людей было немного. В основном старики и подростки.

— Здесь очередь? — кивнул Саша на дверь.

— Какая там очередь, заходи, — буркнул с желтыми от курева усами дед.

Саша осторожно открыл дверь, вошел в комнату, сизую от табачного дыма, остановился у порога, поздоровался. В углу за небольшим письменным столом сидело двое. У краешка стола боком приткнулся щуплый мужчина в мичманке, низко надвинутой на лоб. Он что-то усердно и сосредоточенно писал на листке сероватой бумаги новеньким малинового цвета карандашом. Мужчина так увлекся своим делом, что даже не поднял головы, чтобы взглянуть на вошедшего. Другой, в накинутой на плечи черной шинели, большеголовый, лысый, положив на стол развернутую газету, которую он держал перед собой, скупо кивнул на приветствие и уставился на Сашу так, словно что-то вспоминал. Потом близоруко прищурился и спросил: