Владимир Кобликов - Берестяга

— Правда?.. Наконец-то, Проша. Молодец. И вот что я тебе скажу. Не обращай внимания на тех, кто станет над тобой посмеиваться и говорить всякую чепуху. Будь выше этого. Договорились?

Прохор проснулся среди ночи, а показалось что уже наступило утро. Но почему в доме так тихо? Почему не слышно едкого запаха махорки? Почему не гудит в печке огонь? Почему, наконец, не слышны бабкины шаркающие шаги и ворчание, похожее на молитву? Неужели все проспали?

Прохор встал и босиком побежал в бабкин чулан. Пошарил над челом, нашел коробок со спичками… Нашел рукой стенку, где висели ходики, чиркнул спичкой. Увидел взмахи ленивого маятника, циферблат. Было только три часа ночи.

— Ты чего? — заворчал спросонья дед.

— Время посмотреть.

— Небось, около трех. Спи, Лотоха. Разбужу.

Прохор лег, а заснуть все никак не мог. Стал представлять, как войдет в школу, как переступит порог класса. Сначала все замрут, потом, конечно, заорут все разом: «Берестяга-коряга явился!» Сестры Нырчихи зашушукаются, захихикают, начнут что-нибудь нашептывать соседям. Они уже как-то крикнули ему вдогонку: «Берестяга! Бабка невесту-то твою потурила! Смотри, не удавись с тоски!..»

Впрочем, Нырчихи меньше всего волновали Прохора. Им кулак покажи, они и язык проглотят. А вот Юрка Трус! От этого жди всякого. Этот и карикатуру намалюет. И повесит ее в коридоре. И на доске что угодно написать может. А стереть до прихода учителей никому не даст… Драться же с Трусовым не хотелось. Первый день в школе — и драка… Страшней же всего встречаться с учителями. Сначала придется идти к директору и рассказывать, почему не ходил в школу. А после каждый учитель, войдя в класс, будет обращать на него внимание. Трус же, прикинувшись дурачком, станет каждому говорить, что вот вернулся Берестняков и что его надо спросить, почему он столько дней пропустил.

Прошка как представил наигранно дураковатую физиономию Трусова, его длинную шею, лохматый затылок и огромные прозрачные уши, так у него сами собой сжались кулаки.

И Берестяга даже прошептал:

— У, Трусюга!

Прохора волновала встреча с Ксенией Васильевной. Она наверняка ни о чем не станет расспрашивать, а только внимательно посмотрит в глаза и тут же отвернется, чтобы уже больше ни разу за урок не взглянуть в его сторону. А у Ксении Васильевны такие же глаза, как были у Прошкиной матери, такие же рыжие волосы, такая же улыбка.

И ему вдруг расхотелось идти в школу. И чем ближе подходило к селу декабрьское стылое утро, тем упрямее становилось желание не ходить в школу…

Уже подоила корову бабка Груня. Уже слышно было, как по хате растеклись запахи убежавшего молока и запаренных картофельных очистков для поросят. А он все лежал на отцовской широкой кровати и мучительно думал, что же ему делать.

— Проша, вставай, — позвал с лежанки дед Игнат. — Вставай, внук, а то опоздаешь в школу.

— В какую школу? — не выдержала и спросила деда бабка Груня.

— Не твово ума дело, — отрезал дед.

И тут Прохор понял, что ему обязательно надо идти в школу. Его возвращение в школу — это не просто возвращение в школу. Это маленькая победа Самариных, деда Игната и его, Прохора, победа над бабкой Груней. Она всем уже последнее время говорила, что сама не пускает его учиться. Еще успеет, мол, «мозги вывихнуть». И еще неизвестно, что ждет ее внука впереди. Так что пусть поволюет, пока за бабкой живет.

А когда Берестяга вспомнил Таню и ее слова: «Молодец. Молодец, Проша», — то сразу же стал поспешно собираться.

Он вышел из дому вовремя, но шел так медленно, что опоздал на первый урок. И может, от этого ему так повезло в тот день.

…Воровато открыл парадную дверь и пошел к раздевалке. А там его сразу заметила уборщица Феня и заругалась на него, будто они вчера только виделись:

— Чего опаздываешь? Чай, минут десять, как на урок позвонила. Живо раздевайся, Берестяга! Дрыхнешь долго.

У Прохора от этой ругани на душе полегчало.

— Ладно, не ругайся, теть Фень, — как и всегда в таких случаях, стал он упрашивать уборщицу.

— Я те дам, не ругайся! Кто же вас и поругает? Марш в класс!

Берестняков осторожно поднялся по широким мраморным ступеням, вошел в коридор, и тут же пришло знакомое чувство, какое всегда приходило к нему, когда шел по школе, где уже начались уроки. И Берестяга вновь стал переживать необъяснимые страх и радость, снова почувствовал скованность и в то же самое время безграничную свободу и легкость… Тишина и безлюдность сделали и без того просторные коридоры огромными, бесконечными. У Прошки трепетно замерло сердце. Он прислушался. Каждый класс жил своей жизнью.

Только Прохор остановился под дверью седьмого «Б», где занимался Петька Нырков, и приложил ухо к двери, как чья-то рука легла ему на плечо. Прохор втянул голову, замер.

— Здравствуйте, Берестняков.

Прохор даже зажмурился: он узнал голос директора школы Николая Николаевича Симакова, невысокого человека с болезненным лицом, который никогда ни на кого не кричал.

В Ягодновскую школу Николай Николаевич приехал года за два перед войной. До этого он работал в Горьком, преподавал в институте. У Симакова было такое больное сердце, что врачи запретили ему работать.

Один из товарищей посоветовал Николаю Николаевичу поехать в Ягодное, где леса и целебный воздух. И правда, в Ягодном Симакову стало гораздо лучше. Он, как говорится, поднялся на ноги и стал даже подумывать о возвращении в институт. А тут война. Директора Ягодновской школы мобилизовали. Тогда-то Николаю Николаевичу и предложили стать директором…

— Здравствуйте, Берестняков, — повторил приветствие Николай Николаевич.

— Здравствуйте, — оробело ответил Берестяга.

— Давно хотел вас попросить, Прохор, чтобы вы взяли меня с собой на охоту… А?

Прохор подумал, что ослышался. Он украдкой взглянул на директора. Нет, тот и не собирался над ним смеяться. Глаза за стеклами очков усталые и серьезные, улыбка открытая, добрая.

— Так как насчет охоты? Возьмете меня как-нибудь с собой в лес?

— А пойдете?

— Раз прошу, значит пойду. Значит, возьмете?

— Возьму.

— Спасибо. Если не трудно, то загляните ко мне после уроков: договоримся поконкретнее.

Николай Николаевич торопливо и бесшумно пошел к учительской.

Прохор глядел ему вслед и никак не мог опомниться…

«Как же так, — мучительно соображал Берестняков. — Не стал меня ругать за прогулы. А я боялся. На охоту попросился, — у Прохора сердце зашлось от гордости. Он мысленно повторил слова директора: «Давно хотел вас попросить, Прохор, чтобы вы взяли меня с собой на охоту». — Вот деду расскажу. Не поверит старый… А кто же Николаю Николаевичу сказал, что я охотиться хожу?»