Юрий Бородкин - Санькино лето

Скрипнуло сцепление, качнулся пол. Пашка вздрогнул. Сердце встрепенулось от какого-то веселого отчаяния, как будто долго стоял он на вершине высокой горы, не решаясь съехать с нее на лыжах, и, наконец, поборол страх, оттолкнулся палками.

Мимо вагона проплыл приземистый вокзал. Пашка протиснулся вперед солдата, курившего у открытый дверей, крикнул:

— Дядя Матвей, держи корзинку! — бросил ее на перрон.

Дядя растерянно глянул на Пашку, затрусил вдогонку, грозя кулаком:

— Стой! Не балуй! Прыгай скорей! Кому говорят? Куда ты?

— Напишу. До свидания!

Поезд набирал ход. Все чаще перестукивали колеса. Отодвинулся назад последний станционный домик, промелькнула осокинская дорога, и потянулся бор, заслонивший озеро. Сделалось немножко грустно, потому что успел привыкнуть к деревне.

Пашка еще не знал, куда едет. Где остановит его судьба? Может быть, в каком-то городе, которых множество на пути? Может быть, на Алтае, куда едут счастливые студенты? Или еще дальше? Страна велика.

Ни разу в жизни Пашка не чувствовал себя так свободно. Он жадно смотрел в окно, словно хотел запомнить все, что мелькало перед глазами. Состав летел на восток. Тревожным эхом катились над лесом гудки тепловоза.

В конце лета отец отвез Алешку в деревню, к бывшей соседке бабке Глаше. Раньше отец жил в этой деревне, а теперь не осталось ни дома, ни родни. Бабушка умерла. Алешке шел пятый год, когда последнее лето гостили у нее.

Это была самая длинная в Алешкиной жизни дорога. Поезд целую ночь мчался сквозь темноту. Лес все летел и летел навстречу, распарывая пиками елей фиолетовое небо, и Алешка, прильнув к стеклу, с затаенным беспокойством смотрел на редкие огни, и казалось, поезд больше не остановится, не вырваться ему из этого царства ночи, и даже в гудках паровоза было что-то тревожное, как будто звал он на помощь.

Но настало утро, и Алешка проснулся, разбуженный солнышком, заглянувшим к нему на вторую полку. Оно катилось впереди над посветлевшим, приветливым лесом, а поезд гнался за ним и догнал, когда солнышко поднялось в самую высь.

Алешка с отцом вышли на тихой, будто уснувшей в этот полуденный зной станции. Напротив станционных построек, за дорогой, высились целые горы бревен, там под навесом пчелой жужжала электрическая пила.

— Видишь, сколько бревен навозили? Скоро весь лес повырубят, — сказал отец.

Алешка не поверил. Разве можно вырубить такой лес!

Часа два ждали попутную машину, сидя на лавочке у вокзальной стены рядом с позевывающим толстяком дежурным, повесившим на колено красную фуражку. Потом долго ехали на самосвале.

Шофер вез мелкий камень для строительства дороги, рассказывал отцу, что сам он из Шарьи, что шоссейку засыпали уже до Макарова и собираются продолжить до Савина. Отца удивляла новая дорога, он вспоминал, какая тут была прежде грязища, как буксовали машины и мучались шоферы.

Алешке не терпелось поскорей приехать в деревню, увидеть бабку Глашу, у которой предстояло жить около месяца. Отец утверждал, что Алешка должен помнить ее. Она будто бы приносила ему в берестяном бурачке смородины и крыжовника. Все забылось, не мог он представить ни бабку Глашу, ни бурачок, из которого она угощала.

Из машины вышли посреди ржаного поля у проселка, ручейком вбегающего в шоссейку-реку. Алешка решил, что до Кукушкина рукой подать, но оказалось, еще надо было идти километров шесть. Вначале дорога напрямик бежала ржами под бугор, точно торопилась, и весело было шлепать кедами по теплой пыли. Алешку оглушила полевая тишина, нарушаемая лишь стрекотом кузнечиков, обрадовал солнечный простор над желтыми разливами ржи. Сухой воздух горчил житом и пылью, текуче подрагивал над крышами ближней деревни, и странными казались сугробы облаков у самого края земли.

У ручья свернули на тропинку. Она, как бы забавляясь, вилюжила прохладным, говорливым осинником, обегала каждый кустик, кочку, валежину. Алешка начал уставать и снова, как ночью в поезде, его охватило беспокойство: завтра утром отец уедет обратно, оставив его одного в этой глухомани у бабки Глаши. И представлялась ему бабка Глаша бабой-ягой. Но он не пожаловался отцу ни на усталость, ни на свои опасения.

Кукушкино появилось неожиданно. Тропа, раздвинув густой ольшаник, только поднялась из оврага, и вот на солнечном взгорке — несколько изб, обнесенных жердями. Березы светятся над ними. А по откосу — островерхие стога сена, как шалаши.

Промычала корова, и лес внизу в овраге отозвался трубным ревом гигантского зверя. Залаяла собака — лес многоголосо передразнил ее. Он чутко подслушивал каждый звук деревни…

Бабка Глаша с граблями на плече подходила к дому, поманивая козу:

— Зинка, Зинка! Подь, милая.

Коза лениво шла за хозяйкой, поскрипывая копытами; увидела на крыльце незнакомых людей и остановилась. Бабка приставила к тыну грабли, всплеснула руками:

— Костентин Владимирович, здравствуй, батюшко! Давно, поди, сидите? Я уж думала, седня не приедете.

Поздоровалась с отцом и Алешку взяла за руку, поцеловала в висок. Ладонь у бабки была горячая и гладкая от граблей.

— Ангел мой, вырос-то как! Поди, забыл, как гостил у баушки Анны? Вон ее одворье, — показала на заросли крапивы против своего крыльца.

— На том сучке качели я тебе подвешивал. — Отец мотнул головой в сторону березы, что росла рядом.

Маленькая, пухлощекая, в ситцевом платке «домиком» бабка Глаша оказалась похожей на добрых сказочных старушек, которых Алешка видел в кукольном театре. Серые бабкины глаза бойко выглядывали из-под вылинявших бровей, на круглом облупившемся носу смешно приклеилась волосатая шишка.

Бабка достала из широкой щели в стене ключ, отперла дверь.

— По́дьте в избу. Я только козу застану да подою.

Поднялись на мост. Прохладно, огурцами пахнет. На полочке в углу — кринки, накрытые марлей. На скамейке — ведра, а над ведрами расписное коромысло висит, словно лук богатырский.

Пока отец разбирал рюкзак, Алешка осматривал опрятно прибранную избу. Все было дивно ему: пол, устланный полосатыми, разноцветными половиками, голубые переборки, белая печь, занимавшая почти пол-избы. Рядом с печью стояла широкая деревянная кровать с толстыми квадратными ножками. И стол, и массивные лавки были сработаны надежно и прочно.

Но более всего понравились Алешке часы с двумя гирями и резным теремком наверху. Как раз пробило восемь: дверцы теремка распахнулись, и вышла румяная, голубоглазая девочка с льняными волосами, восемь раз поклонилась, и снова захлопнулись створки. «Должно быть, скучно сидеть ей в этой темнице, — подумал Алешка. — Интересно бы посмотреть, что там еще есть?»