Софья Могилевская - Повесть о кружевнице Насте и о великом русском актёре Фёдоре Волкове

Чуть припадая на одну ногу, позади семенит верная её прислужница Неонила Степановна.

А вслед им со всех ярославских колоколен несётся многоголосый трезвон. Утренняя служба окончена, народ расходится по домам.

От церкви Иоанна Златоуста, в чьём приходе Сухаревский дом, недалеко. Можно и пешком пройтись по морозцу. Медленно, без спешки.

А денёк-то ясный, зимний. Снег под ногами скрипит...

И на душе у Лизаветы Перфильевны ясно, хорошо. А как же? Встала рано. Отстояла всю службу. Послушала проповедь отца Варфоломея. А отец-то Варфоломей, нет, не лишние слова говорил насчёт вертепа. Это он про театр. Про тот самый, купца Волкова... И не зря помянул, что-де, мол, греховными соблазнами стали люди себя сверх меры тешить, а про душу забыли вовсе...

А дома Лизавету Перфильевну ждёт кофе. По праздникам можно себя побаловать. С топлёными сливками. Да левашники с сушёной малиной. Да пирожки...

— Лизавета Перфильевна! Ах, Лизавета Перфильевна... Да куда же вы торопитесь, матушка моя?

Лизавета Перфильевна оборотилась. Помещика Лялина жена догоняет. Тоже, значит, всю службу отстояла. Так себе, вздорная бабёнка. Однако подождать нужно. Обиды чтобы не было.

Теперь обе барыни идут рядом. На Лялиной тоже салоп. И тоже бархатный. Только не зелёный, а брусничного цвета. На голове же не чепец, а эдакая шляпка-финтифлюшка. Лизавета Перфильевна покосилась на шляпку с завистью.

А Неонила Степановна хотя и сзади плетётся, но уши теперь навострила. Не пропустить бы, что там барыни между собой станут говорить.

— Ах, Лизавета Перфильевна... Ах! ах!.. — тут же начала Лялина. И пошла выкладывать — и про то, и про сё, и про одно, и про другое.

«Сорока, чистая сорока!» — думает Неонила Степановна, но слушает внимательно.

— Да вы в театр-то нынче пойдёте? — будто невзначай спросила Лялина у Сухаревой.

Лизавета Перфильевна ответила, как ножом отсекла:

— Не пойду.

А Лялина дальше:

— Ах, ах, милочка моя! Что ж вы? Трагедию «Семиру» будут нынче комедианты купца Волкова представлять. Говорят, до того жалостная! Я уж наказала, чтобы билеты припасли... Петербургского сочинителя какого-то...

Лизавета Перфильевна слушала в суровом молчании. Думала: не зря, ох, не зря поминал в нынешней проповеди отец Варфоломей про вертепы... Вон куда зараза прошла! А шляпка? Фу ты, смотреть тошно на эту шляпку!

Спросила громко, чуть прищуря глаза на собеседницу:

— Вы, милочка моя, проповедь нынче слушали?

Лялина поглядела на Лизавету Перфильевну:

— Разве не приметили меня? Неподалёку от вас стояла...

— Потому и спрашиваю! А у вас, милочка моя, одна суета в мыслях... Сами по театрам расхаживаете да ещё хвалу вертепам произносите... Стыдитесь!

Лялина чуть не задохнулась от возмущения. Остановилась. Нет, вы подумайте! Какая-то Сухарева да поучать её взялась? Её, которая два раза в Петербурге побывала. У которой брат...

Ну, нет!

И, поглядев на Лизавету Перфильевну тоже с прищуром, спросила медленно:

— И нечего вам, голубушка, людей уму разуму учить. Я-то разок-другой, это верно, в театре была... В том греха большого не вижу. А вот вы-то хороши! Свою дворовую девку пускаете выламываться при всём народе...

У Лизаветы Перфильевны глаза налились гневом:

— Вы что, в своём уме?

— И в уме своём и в здравой памяти! — отчеканила Лялина. — А про вашу девку весь город толкует. Нынче будет в театре представлять. Стыд и срам! Ещё такого не было... Да я бы, чтобы свою пустила! Да я бы...

У Лизаветы Перфильевны губы побелели. Крикнула:

— За такие слова в ответе будете! Чтоб моя девка...

— А уж про то вам лучше знать! — кинула Лялина и, высоко подняв голову, прошла мимо Лизаветы Перфильевны.

Лизавета Перфильевна стояла как оглушённая. В голове всё помутилось.

Да нет... Быть того не может? Её дворовая девка чтобы посмела думать о таком, да чтобы без её ведома? Со зла наговорила сейчас трещотка...

Но откуда же такие толки пошли? Раз нет огня, не бывает и дыма.

— Неонилка!

А Неонила Степановна рядом, под рукой. И объяснять ей не надо, что от неё требуется.

— Разузнаю, матушка-барыня...

— И чтобы без промедления!

— Не извольте беспокоиться...

Весь тот день глаза у Насти были синими, испуганными, счастливыми. И, точно сговорясь, все старались в этот день делать для неё только самое хорошее.

Чуть свет из девичьей прибежала Фленушка. Обняла Настю. Принялась её жарко целовать. Зашептала ей на ухо:

— Знаем про нынешнее... Всё знаем! Голубка ты наша... Соловушко голосистый!

Сунула Насте в руку кружевной платочек.

— На, возьми... Такой не совестно будет и княжне держать в руках.

— Не надо, Фленушка, — принялась было отказываться Настя. — Что ты! Не надо...

Но Фленушка обратно подарка не взяла, а Насте на прощанье шепнула: снаряжают они всей девичьей Анфиску. Ей, счастливой, выпал жребий идти смотреть сегодня Настину игру...

В мыслях Насти промелькнуло почти забытое. Неужто и двух лет не прошло с той поры, когда, вот так же, и её всей девичьей снаряжали на представление, что шло в амбаре на Пробойной улице? Только не пришлось ей туда сходить...

А нынче? Поверить трудно...

Когда Настя с Грунькой ввозили во двор на салазках кадки с водой, ворота им открыл Сидор, тот мужик, что топит печи в барском доме. Никогда прежде такого не случалось, а сейчас широко распахнул обе створки.

— Зачем, дядя Сидор? — сказала Настя. — Мы ведь и калиткой можем. Кое-как, а пролезают салазки...

А Сидор вынул из-за щеки денежку, повертел перед Настей и хитро мигнул.

— И ты пойдёшь? — испугалась Настя.

— А то нет? — усмехнулся Сидор и, взяв из Настиных рук верёвку, помог ей подтащить салазки с водой поближе к крыльцу.

У Насти дух занялся. И Сидор пойдёт глядеть её Семиру...

Ох, только бы не осрамиться, только бы не сплоховать!

Девчонка Грунька с самого утра канючила жалобные олова:

— Настя, а Настя, возьми меня задарма... Настя, Настенька! Я на ту дедову копеечку орехов купила, у меня больше нет...

Насте стало жаль девчонку. Вон слезу пустила. Носом шмыгает.

Обещала. Только строго-настрого велела Груньке лишнего не болтать:

— Упаси бог, Грунюшка, не поминай ни имени моего, ни чья буду...

У Груньки вмиг и глаза высохли и нос она получше подолом утёрла.

Но вот что самое удивительное: все дворовые, разве только за малым исключением, знали о том, что Настя сегодня будет представлять в театре. Но в господский дом это не проникло. Никто из Сухаревских, никто из их приближённых и прихлебателей пока ничего не знал о предстоящем.

Перед самым Настиным уходом, когда ей уже бежать на представление той узкой тропкой, что проложила она между высокими сугробами, Настю позвала в людскую стряпуха Варвара.