Софья Могилевская - Повесть о кружевнице Насте и о великом русском актёре Фёдоре Волкове

— Уволь, Варварушка, — сказала Настя, — не стану есть... Не до того мне сейчас...

Но Варвара не затем кликнула Настю. Она подала ей малиновый, в жёлтых цветах, полушалок. В нём к венцу Варвара ходила, а для такого случая пусть Настя голову покроет.

Опять Настя принялась отнекиваться. Да что они все, словно сговорились её обряжать! Точно на смерть...

Варвара обиделась:

— Я от чистого сердца, а ты отказываешься...

Ничего не поделаешь — накинула Настя на плечи Варварин малиновый полушалок.

Тут Варвара принялась охать: ну и хорош полушалок! Теперь таких не видать. Куда там! Да и Настя в этом полушалке...

В эту самую минуту дверь в людскую распахнулась. Наотмашь. С такой силой, будто студёным ветром её вышибло.

Настя поглядела туда и пошатнулась, словно былинка, подкошенная серпом...

На пороге стояла Неонила Степановна.

Никто из дворовых не выдал бы Настю. Все любили ласковую и весёлую девушку, каждый почёл бы для себя грехом сделать ей худое.

Но Неониле Степановне и нужды не было у кого-нибудь допытываться, выспрашивать. Она сама свела концы с концами: вспомнила про Настины сказки, про то, как Настя её самоё передразнивала, вспомнила, как однажды Настя собралась на представление, и про многое другое... Про берестяной кокошник с голубыми бусинками и про тот не забыла!

А потом ещё выспросила Дуняшку, племянницу свою. Пригрозила ей. Та начистоту ей всё и выложила.

Да и сама Настя ни от чего отпираться не стала, когда её кинули барыне под ноги.

С год тому назад сенатский экзекутор Игнатьев был послан из Петербурга в Ярославль. Ездил он туда по казённой надобности — расследовать всяческие злоупотребления по винным и соляным откупам. Он провёл там около трёх месяцев. Вернувшись же в Петербург, с большой похвалой отозвался о вновь открытом в Ярославле театре купца Волкова.

Все, кто пожелает, может ходить в тот театр, ибо входная плата невелика: от копейки до пяти копеек. Не более того.

А играют там комедианты не на итальянском языке, и не на французском, и даже не на немецком, как в Санкт-Петербурге, а на чистейшем русском. И потому всем и каждому понятно, и народа на представлениях бывает много.

А пьесы ставят в том ярославском театре тоже свои, русские: «Хорева» и «Аристону» Александра Петровича Сумарокова, духовные драмы Дмитрия Ростовского, например «Покаяние грешного человека», а также комедии, взятые из русского быта и сочинённые самим Фёдором Григорьевичем Волковым: «Суд Шемяки», «Всякий Еремей про себя разумеет». И ещё разное другое.

Об ярославском театре Игнатьев рассказал и своему начальнику — генерал-прокурору Сената князю Трубецкому.

Зная, как царица любит театр, Трубецкой, в свою очередь, доложил о нём и Елизавете Петровне.

Так известие о волковском театре дошло до самой императрицы.

Елизавета Петровна по целым месяцам не принимала своих министров с важными докладами. Балы сменялись маскарадами, маскарады — разными другими увеселениями, и царице было недосуг заниматься государственными делами. До конца своей жизни она думала, что в Англию, коли ей захочется, можно доехать и сухим путём. А убедиться в ином она не составила себе труда.

И недаром про неё сложилась такая песенка:

Но иной становилась «весёлая царица», если дело касалось развлечений и потех. Тут она действовала с великой энергией и быстротой, превращалась в крутую и строгую, замечая все упущения и погрешности.

Выписывая из-за границы итальянскую оперу или французский балет, Елизавета не жалела для этого денег. Вместе с тем она с любопытством, даже более того, со вниманием, следила и за первыми, пока ещё слабыми, ростками своего, российского театра.

Когда ей стало известно, что кадеты Шляхетного корпуса представляют сумароковскую трагедию «Хорев», она потребовала, чтобы трагедия была показана и ей. Спектакль шёл во дворце 7 февраля 1750 года. Из царских кладовых кадетам-актёрам были отпущены на костюмы и бархат, и парча, и золотые ткани, и даже драгоценности.

А Сумароков после этого спектакля был провозглашён «северным Расином».

Узнав об ярославском театре, царица заинтересовалась им. А так как заботы о зрелищах она принимала близко к сердцу, то всё дальнейшее произошло с необычной для того времени быстротой.

3 января 1752 года царица дала указ, чтобы Волкова со всей его театральной труппой привезти из Ярославля в Петербург.

Указ этот гласил:

«Всепресветлейшая, державнейшая, великая государыня императрица Елисавет Петровна, самодержица всероссийская, сего генваря 3 дня всемилостивейше указать соизволила ярославских купцов Фёдора Григорьева, сына Волкова, он же и Полушкин, с братьями Гаврилом и Григорьем (который в Ярославле содержат театр и играют комедии) и кто им для того ещё потребны будут, привезть в Санкт-Петербург...»

И далее в указе точно и обстоятельно говорилось — и про подводы, которые следует дать актёрам для привозу принадлежащего им платья и декораций, и про деньги, что должны быть отпущены из казны для этой цели, и про всё остальное.

А отправить за ярославскими актёрами велено было Дашкова, подпоручика сенатской роты.

Указ Елизаветы Петровны был объявлен в Сенате на следующий же день — четвёртого января. Пятого января заслушан, скреплён подписями и приведён в исполнение.

И вот из Петербурга в Ярославль мчится гонец — подпоручик Дашков. В руках у него срочная подорожная. Дело не терпит, и станционные смотрители вне всякой очереди дают царскому нарочному свежих лошадей...

Сколько уже прошло с той страшной минуты, когда её втолкнули сюда, в этот холодный чулан перед барскими окнами, Настя не знала. Может, день, может, и больше... Она была словно в беспамятстве, в каком-то забытьи. Ничего не помнила, ничего не понимала.

Не чувствовала холода, хоть изо всех щелей дуло, хоть её колотил озноб.

Не чувствовала и голода: к хлебу, что лежал на полу подле неё, не притрагивалась. Лишь иногда припадала запёкшимися губами к деревянному ковшу с водой. С жадностью отопьёт несколько глотков и снова, вся дрожа от унижения и боли, падает на солому, что свалена в углу чулана.

А потом и пить не стала. Воду в ковше сперва затянуло льдинкой, а потом и вовсе заморозило.

Ночь Насте казалась днём. Светлый день чудился тёмной ночью.

Никто к ней сюда не входил. Только Матвей, глухонемой мужик, тот, что у барыни был за палача и тюремщика, рябой и лохматый, отомкнул тяжёлый замок на чуланной двери, положил подле Насти прямо на пол ломоть хлеба и опять ушёл.