Анатолий Димаров - Со щитом и на щите

Первому крепко досталось Федьке. Козел таки настиг его возле крыльца. Сотворив головоломное сальто, Федька влетел в комнату… И потом долго пытался составить вместе разодранные надвое штаны, еще больше сердясь из-за того, что я над ним хохотал.

В другой раз надрывал от смеха живот Федька, а мне было совсем не до веселья.

Возможно, мне и удалось бы удрать, если бы не какая-то тетка, что несла с базара кошелку яиц. Когда я пулей вылетел со двора на улицу, тетка оказалась как раз на моем пути… И мы уже втроем — я, тетка и козел — единым клубком скатились в канаву.

Выкарабкавшись из-под меня и козла, тетка схватила раздавленную кошелку и раза два благословила ею меня по голове. Что она при этом выкрикивала, я не слышал: все желтки и белки вылились на меня. Вернулся я домой похожий больше на раздавленное яйцо, чем на человека.

Федька ржал, как конь. А хозяйка сердито заявила, что козел тут ни при чем, мы сами во всем виноваты.

— Почему он только за вами гоняется, а меня не трогает?

Мы не знали, что ответить, и про себя истово желали, чтобы поскорей и нашей хозяйке досталось.

И что бы вы думали, он таки и до нее добрался: так саданул Домну Даниловну, что она три дня сесть не могла, даже ела стоя.

Судьба козла этим была решена: пылая местью, Домна Даниловна позвала мясника. И потом целый месяц после казни мы давились козлятиной: суп с козлятиной, борщ с козлятиной, пирожки с козлятиной, котлеты из козлятины. Нам уже всерьез казалось — конца-краю не будет этой козлятине и до последних дней своих придется нам жевать этого проклятого козла.

От затянувшихся поминок по козлу спасли нас матери. Прослышав, как кормит Домна Даниловна своих постояльцев, они забрали нас и перевели на другую квартиру, но теперь уже без хозяйских харчей.

Проснулись мы в то утро рано, задолго до первого школьного звонка. Точнее говоря, проснулся рано я, а Федька и не думал подниматься: ругался вовсю, натягивая на голову одеяло.

— Федь, а Федь! Вставай же!

— М-м-м… А сколько времени?

Я стремглав бросился в соседнюю комнату, где обитали огромные часы, похожие на гроб, поставленный стоймя. Они так уныло и неохотно отсчитывали часы и минуты, что мне всегда казалось: стоит только им остановиться, потом заводи не заводи — стрелки ни за что с места не сдвинутся.

— Ничего, успеем, — позевывая, ответил Федька, когда я ему сказал, что уже четверть восьмого. Нехотя выбрался из-под одеяла, спросил: — И куда это мои ботинки подевались?

Чем дольше он возился, тем большее нетерпение меня охватывало. Казалось, что мы обязательно опоздаем, что заявимся в школу, когда все уже будут сидеть за партами. А как тогда в класс зайти?

— Давай-давай, Федь, быстрей одевайся!..

Наконец-то все заботы и сборы позади — и оделись, и умылись, и позавтракали. Наконец мы выбегаем на улицу.

Утро встречает нас торжественно и празднично. Небо стоит высоко-высоко, и редкие облачка серебристыми паутинками плывут по нему. Солнце вовсю сияет нам прямо в лицо, и Федькины оттопыренные уши горят, как фонари. Он размахивает своим новеньким портфелем, и под солнечными лучами ярко поблескивает никелированный замок. Мне кажется, что Федька нарочно так размахался, чтобы поиздеваться надо мною. Дело в том, что у меня в руках кошелка не кошелка, сапог не сапог, а черт-те что.

«Черт-те что» появилось на свет после того, как я наотрез отказался брать с собою старую, ношеную-переношеную сумку, с которой ходил и в пятый, и в шестой, и в седьмой класс.

С моей стороны это было не совсем честно: сумка все эти годы служила мне верой и правдой, всегда была добрым, надежным товарищем. Сколько раз летела она на пол, в снег, на траву, а то и просто в дорожную пыль, потому что никогда не было времени аккуратно положить ее где-нибудь. А разве не мчалась она наперегонки с другими сумками по льду — чья дальше других отлетит? И разве не принимала боевое участие в многочисленных сражениях, разгуливая по головам и спинам моих противников? Разве надежно не скрывала все те вещи, о которых взрослым не требовалось знать, — то рогатку, то пугач, то «запретную» книжку. Хотя бы того же Мопассана: при одном намеке на него мама начисто пообрывала бы мне уши.

Но что поделаешь! Честно отслужила свое сумка, но ехать с нею в город мне было стыдно.

Вот тогда-то и пришла маме мысль сшить мне портфель. Вскоре она торжественно извлекла из кладовой голенища от женских сапожек. Мама их носила, когда была еще молодой, и последний раз надевала задолго до моего рождения.

С подобающим почтением разглядывал я старые, потрескавшиеся от времени голенища и никак не мог в толк взять, для чего их мама вытащила.

— Мы из них закажем тебе портфель.

— Портфель?

— Ну да… Отнесу к немому, и он такой сошьет, что будет не хуже настоящего.

Признаться, тогда я даже спорить не пытался. Меня разобрало любопытство: что же из этого может получиться?

Немой, который обувал по меньшей мере половину села, наверное, никакого понятия не имел, что представляет собой портфель. Поэтому кроил и шил так, как подсказывала ему фантазия. Главное, о чем он старался, чтобы не было износу его творению. «Чтобы в воде не промокал, — показал, подмигивая, в небо, — чтобы и по швам не расходился», — ткнул пальцем сначала в дратву, потом в мою сторону.

— Когда же за ним прийти? — поинтересовалась мама.

Немой, приложив ладонь к груди, показал затем семь растопыренных пальцев.

Ага, значит, через неделю.

Спустя назначенный срок мы пришли к немому. Увидев нас, он отложил в сторону чей-то ботинок, поднялся с табуретки и достал с полки что-то завернутое в мешковину. Когда он развернул сверток, мы с мамой невольно содрогнулись.

Это было нечто среднее между нищенской сумой, сумкой почтальона и кожаным ведром, таким, какое кучера прихватывали с собой, отправляясь с обозом в дальний путь. Одним словом, некий чудовищный гибрид всего этого. В этом предмете с одинаковым успехом можно было носить воду, ставить тесто, хранить картошку и заквашивать яблоки.

Радостно гмыкая, немой показывал, как надо «портфель» зашнуровывать, пытался надеть мне на плечо. Чтобы не обидеть немого, мама сказала, что ей портфель понравился.

— Нет, он все-таки неплохой, — убеждала она сама себя, когда мы возвращались домой. — Ты только посмотри, какой он прочный.

Что прочный, так прочный: был бы хоть немного поменьше! И не такой неистово рыжий!

— Не большая это беда, — утешала меня мама. — Походишь сейчас с ним, а на следующий год, будем живы-здоровы, куплю тебе настоящий портфель.