Люси Монтгомери - Эмили из Молодого Месяца. Восхождение

— О, это просто ерунда по сравнению с уткой, которую я однажды видел в Норвегии.

(Перри действительно был в Норвегии. В детстве он везде плавал со своим отцом, морским капитаном. Но я не верю ни единому его слову про эту утку. Нет, он не лгал ... он просто фантазировал . Дорогой мистер Карпентер, я не могу обойтись без подчеркиваний!)

Если верить Перри, у этой утки были четыре ноги — две, там где должны быть ноги у обычной утки, и две на спине. Когда она уставала ходить на паре обычных ног, она переворачивалась на спину и ходила на другой паре!

Перри рассказал свою байку с серьезным лицом, и все смеялись, а дядя Эми сказал: «Встань с головы на ноги, Перри!» Но Илзи пришла в ярость и всю дорогу домой не желала с ним разговаривать. Она сказала, что он выставил себя дураком, пытаясь «пустить пыль в глаза» такой глупой историей, и что ни один джентльмен так не поступил бы.

Перри возразил:

— Пока я никакой не джентльмен, а всего-навсего батрак, но когда-нибудь, мисс Илзи, я буду более тонным джентльменом, чем любой, с которым вы знакомы.

— Джентльменами, — с раздражением заявила Илзи, — родятся . Ими не становятся.

Илзи почти избавилась от своей прежней привычки «обзываться» всякий раз, когда ссорится с Перри или со мной, зато привыкает говорить жестокие, язвительные слова. Они гораздо обиднее всякой брани, но меня не ранят... всерьез... или надолго... так как я знаю, что эти слова у нее лишь на языке, а на самом деле любит меня так же глубоко, как я люблю ее. Но Перри говорит, что они стоят у него колом в горле. Так что Илзи и Перри не говорили друг с другом всю дорогу домой, а на следующий день Илзи снова напустилась на него из-за того, что он неграмотно говорит и не встает, когда в комнату входит женщина.

— Разумеется, трудно ожидать от тебя любезности по отношению к даме, — сказала она самым язвительным тоном, — но уж для того чтобы научить тебя грамматике, мистер Карпентер сделал все, что мог.

Перри не ответил ей ни слова, но обернулся ко мне и попросил:

— Не могла бы ты говорить мне о моих недостатках? Я не против того, чтобы этим занялась ты ... ведь мириться с ними, когда мы вырастем, придется тебе , а не Илзи.

Он сказал это, чтобы досадить Илзи, но еще больше досадил мне, так как намекнул на то, что было и останется запретной темой . Так что мы обе два дня с ним не разговаривали, и он сказал, что с удовольствием отдохнул от нападок Илзи.

Перри не единственный, кто осрамился перед гостями в Молодом Месяце. Я сама краснею, вспоминая, какую ужасную глупость сказала вчера вечером. У нас в доме проходило собрание дамского благотворительного общества, и тетя Элизабет устроила ужин, на который пригласила и мужей всех дам-благотворительниц. Мы с Илзи подавали блюда гостям, сидевшим за столом, который был накрыт в кухне, так как в столовой стол оказался недостаточно длинным. Сначала было очень интересно, а потом, когда всю еду и напитки разнесли, стало немного скучно, и я, стоя у окна и глядя в сад, начала сочинять в уме стихи. Я так увлеклась, что забыла обо всем на свете, а потом вдруг услышала, как тетя Элизабет произнесла: «Эмили», — очень резко, а затем указала мне взглядом на мистера Джонсона, нашего нового священника. Я смутилась, схватила чайник и воскликнула:

— Ах, мистер Чай , налить вам еще Джонсона ?

Все расхохотались; тетя Элизабет выглядела раздосадованной, тетя Лора смущенной, а я была готова от стыда сквозь землю провалиться. И потом я никак не могла уснуть — все думала об этом. Странно, но я думаю, мне было более неприятно и стыдно, чем если бы я действительно сделала что-то нехорошее. Здесь, разумеется, проявилась «гордость Марри», и, вероятно, это очень грешно. Иногда у меня возникают опасения, что тетя Рут Даттон все же права в своем мнении обо мне.

Нет, она не права!

Но традиции Молодого Месяца требуют, чтобы наши женщины умели с честью выйти из любого трудного положения и всегда оставались любезными и обходительными. А какая уж тут любезность и обходительность, если новому священнику задают такой вопрос? Я уверена, он будет вспоминать об этом всякий раз, когда увидит меня, и я всегда буду смущенно ежиться под его взглядом.

Впрочем, теперь, когда я написала об этом в моем дневнике, я уже не так глубоко страдаю из-за случившегося. Ничто , после того как оно описано на бумаге, не кажется столь же значительным или ужасным — а также, увы, столь же прекрасным или возвышенным, — как тогда, когда существовало лишь в мыслях и чувствах. Кажется, что все теряет свое значение прямо в тот самый момент, когда начинаешь описывать происходящее словами. Даже та поэтическая строка, которую я сочинила, перед тем как задать свой нелепый вопрос, кажется далеко не такой красивой сейчас, когда я записываю ее:

Где ночь на бархатных стопах идет бесшумно...

Эта строка уже не та . Кажется, она лишилась какой-то первоначальной свежести. Однако, когда я стояла там, за спинами всех этих болтающих, жующих людей и видела темноту, неслышно крадущуюся по холмам и через сад, словно прекрасная женщина, облаченная в густые тени, с глазами-звездами, ко мне пришла вспышка , и я забыла обо всем, кроме желания передать в словах моего стихотворения хотя бы часть открывшейся мне красоты. Когда эта строка пришла мне в голову, мне казалось, что ее сочинила совсем не я ... казалось, Нечто пытается говорить через меня... и строка была такой восхитительной именно благодаря этому Нечто ... но теперь, когда Нечто ушло, слова кажутся невыразительными и глупыми, а картина, которую я пыталась нарисовать с их помощью, не такой уж и чудесной.

Ах, если бы я только могла выразить словами то, что я вижу ! Мистер Карпентер говорит: «Старайся... старайся... продолжай... слова — твой инструмент... сделай их своими послушными рабами... пока они не скажут за тебя то, что ты хочешь выразить в них». Он прав... и я стараюсь... но мне кажется, что есть что-то выше слов... любых слов... всех слов... что-то такое, что всегда ускользает от тебя, когда ты пытаешься схватить его... но все же оставляет в твоей руке то, чего ты не имел бы, если бы не потянулся за ним.

Мне вспоминается один из дней прошлой осени, когда мы с Дином пошли за Отрадную Гору, в леса — там растут по большей части ели, но есть один уголок, где стоят великолепные старые сосны. Мы сели под ними, и Дин читал мне отрывки из романа «Певерил Пик»[5] и стихи Скотта, потом он взглянул вверх, в длинные, пушистые ветви и сказал:

— В соснах говорят боги... боги старых северных стран... боги древних саг викингов. Ты знаешь эти строки Эмерсона, Звезда?

И он процитировал вот эти два четверостишия... с тех пор я помню и люблю их.