Борис Раевский - Товарищ Богдан

«Вот номер!» — удивился Бабушкин.

Ему, рабочему человеку, с четырнадцати лет стоящему у тисков, это было втройне обидно.

«Как же так? — мысленно, с горечью, повторил он. — Неужто сдаю?»

Это он-то, который, бывало, по двое суток не выходил из цеха?..

Бабушкин выпрямился, глубоко, всей грудью вобрал воздух. Выдохнул. И снова широко, до предела раздул легкие.

Так он делал по утрам в тюрьме. Дыхательные упражнения по Мюллеру.

«Ничего, — решил. — Еще три минутки — и все наладится».

Но тут рядом он вдруг увидел старшо́го.

Тот стоял наверху, на краю котлована, острая его бородка торчала, как штык. И был этот штык нацелен прямо в Бабушкина. А рот, как всегда, приоткрыт. И скривлен влево. Ухмыляется, что ли?

Иван Васильевич снова налег на лопату. Сердце гулко бухало, но он выкидывал наверх землю, порция за порцией.

«Только не торопись. Так… Размеренно… Раз… и два… и три…»

Старшо́й постоял, поглядел, опять высморкался, громко, будто выстрелил, и ушел.

Бабушкин воткнул лопату. Стоя, прислушался к себе. Сердце билось еще непривычно часто, неровно, толчками, но все-таки не как прежде, спокойнее.

«С непривычки, что ль?» — подумал Бабушкин.

И еще шевельнулась догадка: «К тому ж — не ел нынче».

Встал спозаранку. Паша еще спала. Выпил кислого молока из крынки и на цыпочках вышел из комнаты.

Да, на пустой желудок не очень-то поковыряешь лопатой.

Вскоре он снова стал копать.

Прошло часа два.

Опять подошел старшо́й. Долго стоял, прислонясь спиной к дереву, курил, хитренькие глазки свои не сводил с новичка.

У Бабушкина уже нещадно ломило руки, спина стала как деревянная. А пот заливал глаза. Но Иван Васильевич старался не показывать виду.

Да, хорошо б так вот — стоять, привалившись усталой спиной к теплому, ласковому стволу березки, стоять неподвижно, ни о чем не думая, расслабленно кинув руки.

Но Бабушкин копал. Копал и копал. И старался, чтоб старшо́й не заметил, как тяжко, с клекотом рвется дыхание из его горла и как лихорадочным ознобом дрожат руки.

«Неужто свалюсь? Именно сейчас… Когда подвернулась работенка. Нет, нет…»

И он снова копал. Из последних сил. И чувствовал: вот сейчас — каюк. Вот сейчас.

Он дышал рывками и словно давился этими короткими глотками воздуха. А сердце било прямо в ребра, тяжело, гулко, будто какой-то великан сидит там внутри и остервенело дубасит кулаком по грудной клетке.

И вдруг… Вдруг стало вроде бы полегче. Бабушкин сперва даже не поверил… Нет, и впрямь, словно бы спина не такая каменная и руки не так дрожат…

В спорте это называют «вторым дыханием». Так бегун, пробежав шесть или семь километров, чувствует, что ноги подкашиваются, судорожно открытый рот не может захватить воздуха, и кажется, вот сейчас умрешь. Прямо так, на бегу… И хочется только свернуть с гаревой дорожки, упасть в траву и лежать, лежать, лежать… Целый век…

Но опытный бегун не сдается. Собрав все свое мужество, он продолжает бег. И вот проходит «мертвая точка». И снова откуда-то, словно чудо, появляются силы, свинец отливает от ног, бешеное сердце утихомиривается.

Но Бабушкин никогда не слышал о «втором дыхании». Да и вообще в те далекие годы спортом занимались лишь редкие смешные чудаки.

С удивлением прислушивался Бабушкин к себе. И руки вроде бы стали тверже. И дышится ровней…

А вскоре старшо́й крикнул:

— А ну, орлы! Обид!

Бабушкин еще нашел в себе силы: сам, без помощи соседа, который протягивал ему руку сверху, вылез из котлована.

Вылез и сразу сел. Но теперь это было уже не опасно. Все землекопы — вся артель, девять человек — сидели и лежали на берегу.

А земля была такая мягкая, прогретая осенним солнцем, такая душистая. И с Днепра веяло таким бодрящим легким ветерком.

Вскоре из ближайшего трактира притащили целый котел с варевом, и все землекопы, неторопливо прошагав к реке и так же не спеша ополоснув руки, шеи, лица, стали хлебать густые, наваристые щи.

Всем досталось также по большому куску мяса.

А потом трактирный мальчик еще приволок в мешке три огромных арбуза.

После такого обеда Бабушкин почувствовал себя снова здоровым и сильным.

Одно только плохо: очень хотелось спать.

Но оказалось — и это не беда. Спать хотелось всем.

И все улеглись тут же, прямо на берегу, подложив под голову пиджаки.

…Старшо́й поднял артель через час.

И опять Бабушкин копал.

Теперь он уже чувствовал себя уверенней. Да и поел и отдохнул на славу.

Но все-таки вскоре ноги опять отяжелели, а плечи стало так ломить — ну, хоть бросай лопату.

Однако Бабушкин не бросил.

«Глупости, — строго сказал он себе. — Не барин. Потерпишь».

Он копал и старался думать о чем-нибудь хорошем. О Паше, например. И как обрадуется она, когда принесет он вечером деньги. И как засветятся изнутри, из глубины, ее большие серые глаза.

Старшо́й теперь часто подходил к тому месту, где копал Бабушкин. Видимо, решал: брать новичка на постоянно в артель или нет?

«Как пробу сдаю», — подумал Бабушкин.

Прошел час, другой…

Опять стало невмоготу. Так, вот сейчас свалишься.

«Ну, ну… Ты это брось, — хмуро внушал себе Бабушкин. — Ишь разнюнился…»

И он упрямо орудовал лопатой, пока старшо́й не крикнул:

— Шабаш!

Вылез из котлована. Его шатало, как пьяного.

Привалившись к той теплой, ласковой березке, у которой раньше стоял старшо́й, Бабушкин ждал, когда землекопы разбредутся по домам.

Тогда он ляжет вот тут же, у березки. И будет долго-долго лежать…

Впрочем, не очень долго. Сейчас уже шесть часов. А в семь назначена встреча с двумя крановщиками с Трубного. А в девять — кружок в депо.

И все-таки час, целый час, длинный, как этот день, будет он лежать вот здесь, у березки…

Землекопы расходились медленно.

А старшо́й, казалось, и вовсе не собирался уходить.

Когда возле котлована остался только Бабушкин, старшо́й подошел к нему.

— Так, — сказал. — Ну и як?

Бабушкин пожал плечами. Что тут ответишь?

— Да… — протянул старшо́й. Хитрые глазки его прищурились. И рот был твердо сжат. — Чудной ты, дядю…

Он замолчал. Курил, глядел из-под насупленных бровей на Бабушкина.

Бабушкин тоже молчал.

— Я ж нэ слипый, — сказал старшой. — Я ж усэ бачу… Да… А знаешь, тут у нас одын наймався. На вид — крипче за тэбэ. Покопав-покопав, а потим — хлоп! Носом в зэмлю! И нэ дышэ… Та-ак.

Он опять замолчал.

— А ты, брат, впертый [16] Упрямый ( укр .). . Дывлюсь — сопишь, як той хряк. А лопатою все тыкаешь, тыкаешь. Цэ як же? Сылы ж в тоби не на рупь-карбованец и не на полтину. Дай бог — на гривенник. А от — здюжив. Цылый дэнь. Як заправский копаль. Цэ як же? А?

Бабушкин пожал плечами.

Многое мог бы он сказать этому рыжебородому. Что мускулы — это еще не все. Что никогда, в общем-то, мускулы не решают. Что важнее характер, упорство, воля. И целеустремленность. Так везде: и в драке, и в жизни, и даже когда орудуешь лопатой.