Борис Раевский - Товарищ Богдан

Часов у заключенных не было. Забрали в тюремной канцелярии. Как узнать, когда наступит двенадцать?

— По гудку! — сообразил Бабушкин.

Неподалеку находился спирто-водочный завод. Ночью там заступала новая смена. И всегда ровно в полночь тишину вспарывал пронзительный заводской гудок.

Становилось все темнее и темнее, но заключенным казалось: время не движется.

Студент вздрогнул, когда заскрежетал засов.

— Провал! — Он до боли сжал локоть Бабушкину.

Вошел надзиратель, поставил лампу, подозрительно долго — или это только казалось? — оглядывал камеру и вышел.

Вскоре Бабушкин отдал лампу надзирателю: пусть думает, что они легли спать. А главное, пускай глаза привыкают к темноте.

Чтобы сократить время, Бабушкин шепотом стал рассказывать длинную историю из своего детства.

После смерти отца мать с двумя детьми уехала в Петербург, стала кухаркой, а его оставила в деревне, подпаском у деда. И вот однажды огромный, черный, лоснящийся бык Цыган сорвался с цепи и чуть не поднял на рога девятилетнего пастушонка. Хорошо, что Ваня не растерялся, ловко заманил рассвирепевшего быка в хлев и захлопнул дверь, приперев ее колом. А то бы пиши пропало…

…Вдруг совершенно неожиданно, хотя узники все время ждали его, тишину разорвал визгливый оглушительный рев. Гудок!

Бабушкин решительно отогнул подпиленные прутья решетки.

Часовой по своей обычной дорожке медленно прошел мимо окна налево, до конца пустыря, повернул, прошел направо вдоль всего забора, снова повернул. Его не было видно, только слышались грузные шаги. Когда часовой опять поравнялся с их окном и, повернувшись спиной, стал удаляться, Бабушкин шепнул Исаю:

— Давай!

Тот бесшумно спрыгнул и лег возле мусорного ящика. Переждав несколько мгновений, Бабушкин тоже спрыгнул и лег рядом.

Прислушался. Вдали громко, казалось, на весь двор, гремели сапоги караульного.

Наступил самый напряженный момент. Сейчас невидимый в ночи часовой повернул и по своей обычной тропочке идет к ним. Надо лежать! Беззвучно. Лежать, хотя часовой с каждым шагом все ближе, ближе.

Бабушкин в темноте положил руку на спину студенту. Словно прижимал его еще ниже к земле.

«Заметит? Нет?»

Часовой прогромыхал сапогами возле самого ящика и стал удаляться.

Бабушкин мысленно сосчитал до пятнадцати — пусть часовой уйдет — и легонько толкнул Исая. Они сделали короткую перебежку к забору. Притаились. Потом тихо, по-кошачьи, перемахнули через забор.

Их уже ждали. Из темноты сразу вынырнули две фигуры.

— Быстрей! — услышал Бабушкин чей-то знакомый мужской голос.

— Раздевайтесь!

Беглецы мигом скинули с себя одежду.

Заботливые торопливые руки товарищей натянули на Горовица гимназическую тужурку и шинель. На Бабушкина так же быстро надели чиновничий сюртук и форменную фуражку с кокардой.

— Пошли! — скомандовал все тот же знакомый голос.

Не говоря ни слова, безлюдными проулками, огородами беглецы и их друзья стали быстро уходить.

Ночь была темная. Фонарей почти не встречалось. Четверо шли цепочкой, стараясь не терять из виду друг друга.

Бабушкин чувствовал: нечем дышать. Это было странно. Нечем дышать — будто пробежал десяток верст.

«Спазм, что ли? Нервы?» — он тряхнул головой, хотел набрать полные легкие воздуха. Нет, грудь была сдавлена, как тисками.

И в то же время ноги, сами собой, то и дело переходили на бег. Быстрей, быстрей, подальше от тюрьмы!

Бежать было глупо. И подозрительно. Правда, вокруг — пусто. Но все же… Бежать нельзя. Бабушкин это понимал, однако ноги сами невольно все учащали шаги.

Вскоре вся четверка была уже далеко от тюрьмы, на Нагорной улице.

Впереди идущий остановился.

— Ну, — сказал он, — прощайтесь. Быстро.

Бабушкин понял: его поведут в одно убежище, Исая — в другое.

Это было разумно: если полиция нащупает следы, то хоть не сразу двоих схватят.

— Ну, — торопил провожатый.

В темноте Бабушкин не видел лица Исая. Тот молчал. Лишь дышал тяжело. От волнения? Или от быстрой ходьбы?

Бабушкин притянул его к себе:

— Ну, счастливо!

Исай засопел и ничего не сказал. Лишь неловко ткнулся головой ему в плечо.

Бабушкина отвели на квартиру к рабочему Бушуеву.

Три дня Бабушкин не выходил на улицу.

Бушуев рассказывал: в городе тревожно. Ротмистр Кременецкий, взбешенный дерзким побегом, устраивает повальные обыски, пачками арестовывает людей.

— Пусть перебесится, — усмехнулся Иван Васильевич.

Друзья сообщили: ротмистр «закрыл» город. На всех дорогах, на всех вокзалах дежурили шпики. Стоило показаться невысокому русоволосому человеку, и шпик украдкой смотрел на фото: не беглец ли?

Однако и оставаться дольше в Екатеринославе было опасно. Городской комитет решил: Бабушкину надо уехать.

Через три дня в квартиру Бушуева постучали. Бабушкин прислушался. Четыре слабых удара, пауза, два сильных.

Свои!

Бушуев открыл дверь. Вошел бойкий белобрысый парень с чемоданчиком, от которого пахло сразу и мылом, и духами, и чем-то ядовито-кислым.

— Ты никогда не пробовал превращаться в старушку или, скажем, в девицу? — с улыбкой обратился к Бабушкину Бушуев. — Готовься. Наш Коля мастак на такие штуки!

Коля оказался «партийным парикмахером». Он работал токарем на заводе и участвовал во всех любительских спектаклях, гримируя актеров. Свои обязанности он исполнял с увлечением и изобретательностью. Поэтому его и сделали с недавних пор «партийным парикмахером».

Веселый, шустрый токарь любил поговорить, да и прихвастнуть был не прочь.

— Я вас так раздраконю, — заявил он Бабушкину, — сами себя не узнаете!

На столе появилась банка с клеем, щеточки, склянки, маленькое круглое зеркальце.

— Уж не деготь ли? — спросил Бабушкин, скосив глаза на большой флакон.

Токарь засмеялся:

— Покрепче дегтя! — и повернул флакон, чтобы Бабушкин видел яркую наклейку.

На ней было написано: «Негр Джимми — краска для волос» — и изображен очень довольный жизнью, веселый, белозубый негр в красной рубашке и с черными, как вакса, волосами.

Парикмахер усадил Бабушкина и ловко, одним движением; подвязал ему салфетку. Потом вылил немного густой жидкости из флакона в блюдце, понюхал, добавил нашатыря, размешал.

Вся комната наполнилась острым, ядовитым запахом.

Токарь-парикмахер взял палочку, обмотал конец ее ватой, обмакнул в блюдце и стал смазывать русые волосы Бабушкина. От едкого запаха Ивана Васильевича даже слеза прошибла. Потом он стал отчаянно чихать.

Волосы слиплись и поднялись щетиной, как колючки у ежа.

— Ничего! Пусть голова подсохнет, а мы пока бороду приклепаем, — объявил неунывающий токарь. — А чихаете вы просто с непривычки.